– Выслушайте меня, – повторил Юлиус. – Я обязан вам жизнью. Это не пустая фраза, а истина, в которой я твердо убежден. Мое сердце подвержено суевериям. В той дуэли было мгновение, когда я почувствовал, как острие шпаги противника коснулось моей груди. Мне показалось, что это конец. И тут я подумал о вас, ваше имя прозвучало в моей душе – и шпага прошла мимо, лишь слегка меня оцарапав. Я уверен, что в ту самую минуту вы молились за меня.

– В котором часу это было? – спросила Христиана.

– В одиннадцать.

– О! Я и правда тогда как раз молилась! – ребячески-простодушно вскричала она, весело дивясь такому совпадению.

– Я знал это. Но и это еще не все. Дуэль продолжалась, и клинок врага задел меня вторично. Удар был бы смертельным, если бы клинок не соскользнул, наткнувшись на шелковую подушечку, висевшую у меня на груди. Угадайте, что в ней было? Засушенный цветок шиповника, тот самый, что подарили мне вы.

– Ах! – тихонько вскрикнула Христиана. – И это все правда? О! Пресвятая Дева, спасибо тебе!

– Так вот, Христиана, – продолжал Юлиус, – коль скоро вы взяли на себя труд заступиться за меня перед Господом и ваша молитва была услышана, это, быть может, значит, что моя жизнь должна вам для чего-нибудь пригодиться. Ах! Если бы вы только пожелали!..

Девушка, вся трепеща, не могла произнести ни звука.

– Одно слово! – молил Юлиус, нежно и пламенно пожирая ее глазами. – Ну, пусть не слово, но какой-нибудь знак, жест, чтобы я мог надеяться, что мое признание не оскорбило вас, что вам не противна моя мечта поселиться нам вдвоем на лоне этой дивной природы, вместе с вашим отцом…

– Как? Без Самуила? – раздался у них за спиной резкий насмешливый голос.

То был Самуил: он оставил пастора и, подходя к ним, услышал последнюю фразу Юлиуса.

Христиана покраснела. Юлиус обернулся, возмущенный приятелем, так неловко и бесцеремонно разрушившим его сладкую грезу.

Но в то мгновение, когда он готов был сказать Самуилу что-нибудь весьма резкое, появился пастор, решивший, что пора наконец гостям и хозяевам снова собраться вместе. Самуил, склонившись к Юлиусу, прошептал ему на ухо:

– Что, разве было бы лучше, если бы я позволил ее папаше застать тебя врасплох?

Тронулись в обратный путь.

На этот раз все четверо шли вместе. Христиана избегала Юлиуса, он тоже больше не пытался остаться с ней наедине. Он боялся услышать ее ответ: боялся и жаждал.

По дороге им встретились пять или шесть коз. При виде гуляющих пугливые животные разбежались.

– Да это же козы Гретхен! – сказала Христиана. – Наверняка она и сама где-то неподалеку.

Скоро они и в самом деле заметили Гретхен. Пастушка сидела на вершине холма. В простом сельском наряде она вновь обрела присущую ей дикую грацию и непринужденную свободу движений.

Пастор подозвал Христиану и что-то тихонько сказал ей. Девушка понимающе кивнула и тотчас стала взбираться на холм. Юлиус и Самуил одновременно бросились к ней, спеша предложить ей руку, поддержать.

– Да нет же, – смеясь, остановила их она, – благодарю, не надо! Мне нужно поговорить с Гретхен наедине. И потом, я ведь уроженка гор, я привыкла и вполне обойдусь без вашей помощи, господа.

Дальше она поднималась на холм уже одна, легко и ловко, и почти тотчас оказалась рядом с пастушкой.

Гретхен была печальна, в глазах у нее стояли слезы.

– Да что это с тобой? – удивилась Христиана.

– Ох, фрейлейн, вы ведь знаете мою белую лань, ту, сиротку, что я нашла в лесу и выхаживала словно родную дочку. Когда я вернулась, ее здесь уже не было. Она потерялась!

Христиана попробовала утешить ее:

– Полно, успокойся! Она сама вернется в овчарню. Ты лучше меня послушай. Мне надо с тобой поговорить. Но это разговор долгий. Завтра утром, между шестью и семью часами, жди меня, я приду.

– Я тоже должна поговорить с вами, – отвечала Гретхен. – Вот уже третий день травы говорят со мной о вас. Они сказали много всякого.

– Хорошо. Так куда ты завтра погонишь своих коз?

– К Адской Бездне. Хотите?

– Нет, нет, лучше к развалинам!

– Я буду там, фрейлейн.

– Итак, завтра утром, в шесть, у руин. До завтра, Гретхен.

Христиана повернулась, чтобы уйти, и с изумлением увидела, что за ее спиной стоял Самуил. Он только что поднялся сюда, в несколько прыжков одолев холм.

– Я хотел бы предложить вам опереться на мою руку хотя бы при спуске, – сказал он.

Она так и не поняла, слышал ли он их разговор.

На следующее утро около половины шестого Самуил, уже одетый и с ружьем на плече, явился в спальню Юлиуса.

– Эх ты, неисправимый соня! – сказал он. – Значит, не хочешь пойти со мной на охоту?

– Так ты собрался поохотиться? – пробормотал Юлиус, протирая глаза.

– Поохотиться на все виды дичи! Иначе для чего было тащить с собой ружья? Э, да ты снова засыпаешь? Впрочем, так и быть. Если все-таки решишься встать, отправишься вдогонку за мной.

– Нет, – сказал Юлиус. – Сегодня утром я никуда пойти не смогу.

– Ах, так! И почему же?

– Буду писать письмо отцу.

– Опять! Какой щедрый на письма сын!

– Не вижу ничего смешного! Я должен сообщить ему одну очень важную весть.

– Ну, как угодно, – ответил Самуил, у которого были свои причины не настаивать. – Значит, до скорого свидания.

– Желаю удачи!

– Благодарю за пожелание… и за предсказание.

Самуил ушел, и Юлиус встал.

Однако, хотя Самуил поднялся с постели очень рано, Христиана оказалась еще более ранней пташкой. В час, когда студент-скептик, движимый довольно-таки сомнительными намерениями, насвистывая, шагал по высокой траве, отягощенной жемчужными гирляндами росы, милая девушка, в своем нетерпении совершить доброе дело еще более проворная, уже достигла развалин Эбербаха, где ее ожидала Гретхен. Там она представила юной пастушке славного парня, хлебопашца из Ландека, того самого, что хотел взять ее в жены. Это был честный, трудолюбивый малый по имени Готлиб, уже год назад без памяти влюбившийся в красавицу-пастушку. Он обожал ее издали, не смея и заикнуться о своих чувствах. Зато Христиана нашла самые нежные и самые убедительные слова, пытаясь склонить Гретхен благосклоннее взглянуть на парня.

Но Гретхен была тверда: решительно, хоть и печально она отвергала все уговоры.

– Стало быть, я вам, Гретхен, совсем не нравлюсь? – спрашивал бедный Готлиб, и сердце его рвалось на части. – Вы меня гоните прочь, потому, что я вам противен?

– Нет, Готлиб, я вам благодарна, – отвечала Гретхен, – и пусть Бог благословит вас. Вы очень добрый, если решились выбрать себе в жены такую, как я, козью пастушку без единого пфеннига в кармане, дочь цыганки, не имеющую ни дома, ни родни. Только, понимаете ли, Готлиб, когда у травы нет корней, то и цветов не жди. Мое одиночество, моя дикая жизнь – это по мне, так что лучше вам оставить меня.

– Послушай, Гретхен, милая, – опять заговорила Христиана, – мой отец говорит: кто идет против природы, гневит Господа. Может статься, ты еще будешь наказана за это и придет день, когда ты горько пожалеешь, что преступила закон, общий для всех живущих.

– Дорогая моя фрейлейн, вы и ваш отец сродни цветам: вы похожи на них добротой и прелестью, в нем – их мудрость и безмятежность. Но моя-то природа другая, и я как раз следую ей, потому и не могу отказаться от моей свободы – жить под открытым небом среди лесных чащ. Попробуйте пересадить к себе в сад этот дикий боярышник – и он умрет.

– Нет уж, вы лучше прямо скажите, что ненавидите меня, Гретхен! – вскричал Готлиб. – Уйдемте отсюда, фрейлейн Христиана! Оставьте ее, это ж видно, что я ей ненавистен!

– Погодите, Готлиб, – остановила его Гретхен. – Послушайте, не держите на меня зла. Готлиб, если когда-нибудь мне захочется жить в четырех стенах под властью мужа, я выберу ваш кров и вашу власть, потому что вы добрый, надежный и дело свое делаете со спокойным сердцем, не щадя сил, как то пристало хорошему человеку. Вам понятно, что я говорю? И еще знайте, Готлиб, что если Гретхен суждено переменить свои намерения, а вы к тому времени не перемените своих, то, кроме вас, она никого не возьмет в мужья: в этом Гретхен клянется перед Богом. Вот и все, Готлиб, что я могу вам сказать. А теперь дайте мне руку и простимся. Вспоминайте меня без горечи, а я буду думать о вас с сестринской любовью.