И я тоже стала кричать, так же громко, как и она:

– Хватит! Вы говорите так, потому что поняли – для вас все кончено. Вы прекрасно знаете, что это правда. Вы испугались и пытаетесь защищаться. Я по лицу вашего мужа понимаю, что так это и есть. Он был с вами тот день, правильно? Вы были за рулем, а он сидел рядом. Вы оба – трусы. Чудовища! И я надеюсь, что полиция сделает свою работу и вы получите самый большой срок из возможных!

Она посмотрела на него. Он показался мне еще более бледным, чем минуту назад. В лице его не было ни кровинки.

– Дан, скажи что-нибудь! Как она может обвинять нас в таком кошмаре?

Наконец он осмелился посмотреть мне в глаза. Вид у него по-прежнему был ошарашенный, он подыскивал слова.

– Вы ошибаетесь, это были не мы, не она. А теперь уходите, с нас хватит. Уходите!

Я почувствовала, как сжимаются мои кулаки, превращаясь в два маленьких злобных шара из кости и плоти.

– Нет, не уйду. Я хочу знать, почему вы не остановились. Я имею право это знать, а вам все равно придется объяснять это перед судьей. Я жду.

Я села на диван, оказавшийся как раз у меня за спиной, и сложила руки на груди. Свечи продолжали гореть – остренькие желтые язычки пламени.

– Вы хорошо играете свою роль. Думаю, могли бы стать неплохой актрисой. Вы, мсье, справляетесь хуже. Думаю, вы очень огорчились, когда узнали, что полиция нашла вас и в понедельник будет здесь. Но перед вами, мадам, я снимаю шляпу! Я в восхищении.

Эва Марвиль медленно опустилась на диван рядом со мной. Положив руки на округлые колени, она пыталась привести мысли в порядок.

– Мадам, вы не могли бы объяснить все по порядку? Не будем нервничать, поговорим спокойно. И начнем с самого начала.

Она говорила со мной как с умственно отсталой, как с идиоткой. Муж ее стоял слева от меня. Он словно врос в пол, и я больше не видела его лица. Но я догадывалась, что он нервничает, что ему не по себе, хоть он и не говорил ни слова.

– Где именно это произошло?

– Вам это прекрасно известно.

– Но я хочу услышать от вас.

– На бульваре М.

– В Париже?

– Разумеется, в Париже!

Мне хотелось дать ей пощечину. Как она смеет играть со мной! Как смеет делать вид, что ничего не знает! Я ненавидела ее. Я ее проклинала.

Она улыбнулась. Улыбнулась во весь свой большой рот.

– Знаете, я уже два года не была в Париже.

– Но в мае этого года вы там были и сбили моего сына на пешеходном переходе напротив церкви. Вы были в «мерседесе».

– Нет. Я не была в Париже два года, повторяю вам! Какого числа это было?

– Вы знаете это не хуже меня. В среду двадцать третьего мая, днем, в половине третьего.

И снова молчание. Тишину нарушал только звук ударяющегося о черепичную крышу дождя. Из глубины квартиры послышался детский голос.

Муж зло посмотрел на меня.

– Черт, он проснулся!

– Пойди к нему, Дан. Пойди к нему.

Он вышел из комнаты тяжелой неуклюжей походкой.

И вдруг у меня случилось озарение.

– Я только теперь поняла, что вы разыгрываете комедию из-за него!

Она закурила.

– Неужели?

Эта ее дерзость… Ее высокомерие…

– Вы были с другим мужчиной в тот день. Со своим любовником!

Она выпустила облачко дыма.

– Знаете, вы сразу показались мне странной. Как только вошли в мой бутик, как только я вас увидела. И это вранье насчет макияжа, который вы попросили вам сделать… Свадьба сестры… Это было вранье.

– Не пытайтесь сменить тему. Я знаю, почему вы все отрицаете. Вы были в машине с другим. Поэтому и не остановились. Вы испугались. Испугались, что муж узнает. Но теперь он узнает не только то, что вы его обманывали, но и что вы – трусиха, причем самого мерзкого толка. Женщина, которая способна сбить ребенка и уехать.

Она вдруг рассмеялась жутким, безрадостным смехом.

– Вы говорите с таким апломбом, так серьезно… Вы вообще когда-нибудь замолкаете? Думаю, вы просто тронутая. И часто вы заявляетесь к людям домой и бросаете им в лицо подобные обвинения? Вам надо лечиться. И это просто устроить. Мне очень жаль вашего мальчика, но я не имею никакого отношения к тому, что с ним случилось.

Я придвинулась к ней – ровно настолько, чтобы она почувствовала мое дыхание.

– Да, я никогда не останавливаюсь, вы правы. Но для вас в любом случае все уже кончено. Полиция придет к вам в понедельник утром. И вы тогда попробуете скормить свою басню им.

– Меня не было в Париже в тот день. Я вам уже сказала.

– Докажите это!

Она несколько секунд смотрела на меня.

– Прекрасно. Я вам докажу.

Она встала, вышла в коридор и вернулась с голубой пластиковой папкой, которую я видела на комоде в ее спальне. И со своим ежедневником.

– Я вам уже рассказывала о сыне, помните? У него синдром Аспергера. Вот, смотрите! Прочтите эту статью. Двадцать третьего мая в Барселоне была международная конференция, посвященная как раз этой теме. Я была там с Арно. Мы встречались с крупными специалистами, они сделали свое заключение. Конференция длилась два дня. Мы полгода ждали этого. Вот наши авиабилеты, мы летели прямым рейсом из Биаррица в Барселону. Ночевали у двоюродной сестры моей матери, она живет в Барселоне. Можете ей позвонить, если хотите. Прямо сейчас.

Билеты на самолет туда и обратно. Имена пассажиров: Эва Марвиль-Боннар и Арно Боннар. Статья о конференции.

В своем ежедневнике она показала мне две страницы, через которые шла надпись: «Барселона/Арно/Аспергер». То была среда, 23 мая, и четверг, 24 мая.

– А вот медицинская карта Арно и комментарии профессоров, которые его осматривали. Держите! Читайте! Вот дата – двадцать третье мая.

Я только мельком посмотрела туда, куда указывал ее палец. Мои глаза зацепились за фразу на английском.

«Child, male, 8 years old, mild Asperger, regular symptoms».[70]

Я почувствовала, как во мне растет отчаяние. И ужасное чувство бессилия. Я закрыла глаза. Мне показалось, что все потеряно. Что я никогда не дойду до дома Кандиды. Живот скрутило болью. Я была раздавлена. Начать все с нуля. Пережить это снова. Кома, которая никак не хотела заканчиваться. Моя жизнь, которая превратилась в кошмар. Моя жизнь, которая стала мне не нужна. Я вообще не хотела больше жить. У меня не было надежды. Не было сил. Ничего больше не было.

Она молча курила. Потом сказала мягко:

– Мне очень жаль вас.

Я открыла глаза. Она выглядела грустной, чуть смущенной. Лицо ее уже не было злым, агрессивным. Она снова стала той Эвой Марвиль, которую я видела утром. Той, которая, вопреки всему, показалась мне симпатичной.

– Наверное, вам сейчас очень плохо. Простите меня за то, что я тут наговорила. Как зовут вашего мальчика?

– Малькольм.

Мне было трудно говорить, в горле пересохло, как если бы все во рту вдруг превратилось в наждачную бумагу.

– Сколько ему лет?

– В сентябре будет четырнадцать.

– Как это случилось?

– Он возвращался с урока музыки. Машина проехала на красный свет. Ударила его. И не остановилась. Несколько свидетелей увидели номерной знак, но показания получились неполными.

– Я принесу вам воды.

Она вышла из комнаты, оставив меня одну в гостиной. Я задумалась о том, что теперь делать. Все мои усилия оказались напрасными. Нужно было начинать все сначала. Но у меня не было на это сил. У меня ни на что не было сил. Не было сил сражаться – ни ради себя, ни ради сына.

Я выпила прохладную воду, которую она мне протянула. Мои руки дрожали.

– И ваш сын до сих пор в коме?

– Да.

– В Париже?

– Да.

– Но вы сказали мне сегодня утром, что у вас нет детей.

В ее голосе не было упрека, просто констатация факта.

– Да, я это сказала, но это неправда. Еще у меня есть дочка, Джорджия. Она на год старше вашего сына. Она была со мной сегодня утром. И с моей свекровью, той самой дамой-англичанкой.

– Вы – англичанка?