— А вот с чего: никто не в силах выдержать такую боль.

Он вытащил другую сигарету и зажег ее от первой, почти догоревшей дотла. Внезапно я вспомнил, что видел эту марку сигарет на фотографиях, снятых во время допроса. И понял, что все запечатленные на них зверства были делом рук стоявшего передо мной человека, примером его умения получать информацию.

Хотя я еще не включил свой дар, то, что я видел, вызвало у меня отвращение.

— Кому какое дело, с какой он планеты? — возмутился я. — Разве он не имеет права скрывать свое происхождение?

Он изумленно на меня посмотрел. Мои слова явно ему не понравились. Я почувствовал, что ему захотелось допросить меня, узнать, что мне известно на самом деле и о чем я говорил с пришельцем, когда все камеры и микрофоны были выключены. Но он лишь сделал пару затяжек и сказал:

— Нет, не имеет.

Я никогда не думал, что жизнь бывает так похожа на кино. Появляется пришелец, а мы хотим от него лишь одного: чтобы он признался, кто он такой и каковы его намерения.

Хотя ничего удивительного в этом нет. Если мы так жестоко обращаемся с нелегалами, приехавшими в нашу страну, что говорить о нелегале с другой планеты.

— Тебе что-то надо? — спросил он, намереваясь закончить разговор.

— Нет, я искал шефа, но вижу, что его здесь нет, — солгал я.

— Да, его здесь нет. А ты проваливай отсюда со своим поганым даром.

Прежде чем уйти, я активировал свой дар. Я впервые заглянул ему в глаза, и мне невольно открылись его главные чувства.

Его переполняла злоба. Самым страшным его воспоминанием было хладнокровное убийство заключенного в сырой подвальной камере. Я не мог различить лица жертвы, не мог понять, когда и где произошло убийство. Было унижение, много крови и криков. Но я не знал, сможет ли шеф использовать это преступление против него. Возможно, оно даже было законным.

На другом полюсе я заметил страстное увлечение стрельбой. Но это чувство ничем не напоминало счастье, которое испытывал мой шеф, когда брал в руки лук. Этот тип из охраны обожал стрелять в животных, особенно сзади. В эти моменты он испытывал безграничное счастье. Странное представление о счастье.

На позитивной шкале выделялась его страсть к двум женщинам. Он безумно их любил, пока обе в разное время не бросили его.

Неожиданно на пятом месте я обнаружил воспоминание, в котором нуждался шеф. Нечто такое, что ему приходилось скрывать. И как всегда, это воспоминание не было ни лучшим, ни худшим. Крайности ничего не определяют, главное всегда находится посередине, где-то на пятом-шестом месте.

Я ушел. Прежде чем я повернулся к нему спиной, оставив его наедине с его сигаретами, прошло всего несколько секунд. Но за эти секунды передо мной промчалась вся его жизнь.

Я сел в лифт. Спустился в гараж и посмотрел на часы. Заказывать такси было поздно, и я попросил своего друга-перуанца подбросить меня к Испанскому театру. Он охотно согласился.

Как только я сел в машину, зазвучали «Кренберрис». Зубы перуанца сверкнули, и я подумал, что в этом здании произошло много разных вещей и что я ухожу отсюда не таким, каким сюда вошел.

Удивительно, но жизнь может совершить крутой поворот, когда ты этого совсем не ждешь. Моя мать говорила, что иногда жизнь человека в корне менялась всего лишь после просмотра спектакля.

— Это инопланетянин? — спросил перуанец, как только мы выехали за пределы комплекса.

— Да, — ответил я.

Я впервые подтвердил этот факт, и, по правде говоря, был в этом совершенно уверен. К тому же я обратил внимание на то, что впервые следую совету человека с другой планеты.

Моя мать часто говорила мне, что в любви и сексе любой совет может оказаться полезным, хотя в ее устах это звучало по-другому.

— Любовь и секс настолько необыкновенные вещи, что ключ к ним имеют только необыкновенные люди.

На обратном пути к Санта-Ане я волновался больше, чем по дороге к комплексу. Я то и дело поглядывал на часы, боясь опоздать.

Я в общих чертах объяснил перуанцу, зачем я еду на площадь, когда я там должен оказаться и уговаривал ехать побыстрее. Но он отвечал, что превышение скорости может привести к серьезной катастрофе. Я ездил с ним только в пределах комплекса со скоростью тридцать километров в час.

Меня удивила его сознательность, но я отнесся к ней с уважением.

Я попросил его включить радио. Мне хотелось узнать, что говорили в новостях о пришельце.

Я опустил окно. Ночь была очень жаркой, и мне вспомнился фильм Лоуренса Каздана «Жар тела». Действие там происходит невыносимо душным летом, и даже полицейский говорит: «Стояла такая жара, что люди решили, что законов больше нет, что их отменили и можно их не исполнять».

Перуанец выключил «Кренберрис», и все пространство заполнили новости. Я тут же заметил, что ситуация в корне изменилась. Официальные опровержения, преувеличение, обман. Все, что говорилось прежде, отрицалось. Лицо перуанца представляло собой захватывающее зрелище. Они хорошо делали свою работу. Новость умирала от недостатка кислорода. При жизни моей матери ходило множество слухов о ее любовниках, ее профессиональном деспотизме (это не было ложью) и смерти.

Насколько я помню, ее хоронили при жизни четыре раза. Она всегда мне говорила, что это ее молодит и служит поводом для подведения итогов.

Она воспринимала это как вскрытие при жизни. И свято верила в эту разновидность аутопсии.

Когда мне было шестнадцать, она заговорила со мной о сексуальной аутопсии.

Она сказала, что было бы неплохо проходить такое «вскрытие» каждые пять лет.

Мы лежали бы совершенно неподвижно, и врач говорил бы нам, какой части нашего тела не хватило ласки, сколько раз нас целовали и в какое место — в щеку, в брови, в ухо или в губы.

Настоящее вскрытие нашей сексуальной жизни, проведенное на живых, хотя и неподвижных людях.

Моя мать представляла себе эту процедуру во всех подробностях, ей нравилось думать, что кто-то, лишь бросив взгляд на наши пальцы, знал, касались ли они кого-то со страстью или просто по привычке. Смотрел ли кто-то в наши глаза с любовью, встречался ли наш язык с другими языками.

Вдобавок мы могли бы получить информацию о том, какие из наших половых актов были лучшими — по аналогии со спиленными стволами деревьев, по которым можно судить о том, сколько проливных дождей или засух они пережили. Возможно, их было семнадцать или тридцать, или сорок шесть. Возможно, они случались только весной или только у моря.

Сколько покусываний, сколько слов, произнесенных шепотом, сколько сигаретных затяжек у нас было? Тщательный подсчет всех наших сексуальных переживаний, нашего сладострастия, нашего уединенного удовольствия.

По мнению моей матери, лучшим завершением этой аутопсии было бы осознание того, что мы живы, что мы можем, совершенствуясь, получать все больше ласк, чтобы в нас пробуждалось желание, чтобы мы любили и любили нас.

Я никогда не подвергал себя такому вскрытию. Меня страшил результат.

Надо иметь большое мужество, чтобы выслушать такой диагноз из чужих уст, к тому же неизвестно, существует ли на свете человек с подобными способностями.

Но моя мать была отважной женщиной. Я снова вспомнил о картине, посвященной сексу. Я по-прежнему оставался должником — моей матери и незаконченной трилогии.

Когда я упорно занимался живописью, то часто посещал один магазинчик на углу Вальверде и Гран-Виа. Его держал пожилой канадец лет за девяносто, который давал мне скидки.

Уже два года я не писал картин. Мне захотелось заглянуть к старику. Времени было в обрез, но я не знал, смогу ли навестить его потом. Если шефу с Дани удастся освободить пришельца, ситуация может осложниться.

— Можешь сначала подкинуть меня на угол Вальверде и Гран-Виа? — спросил я перуанца. — Всего на одну минуту.

Перуанец охотно согласился. Я даже не заметил, как он поменял направление.