Старик чуть сморщился, глядя на взмах, совсем чуть-чуть, но эта малость торкнула Марка, вздыбив в душе молодого венецианца маленький вихрь неприязни к катайским мудрёностям, их извечной изменчивости, притворству, дешёвому актёрству и высокомерию.

– Да. Это он, – ответил Марко, со слегка излишней нотой совершенно мальчикового задора, словно подчёркивая, что и он, длинноносый варвар, может владеть таким мечом.

– Вы позволите, мой господин? – осторожно спросил хозяин гостиницы, теперь даже и не пытаясь казаться бесстрастным.

Марко легкомысленно протянул меч, чуть подбросив его на ладо-нях. Старик принял клинок, как берут на руки долгожданного и позднего сына, благоговейно шепча что-то и чуть взвешивая лезвие в ладонях. Внезапно он вскинулся, упал, взвился, как жалящая оса. Вихрь, поднятый им, опрокинул Марка на стул, отбросив с лица венецианца длинные волосы, выбившиеся из татарской косицы. В комнате стало тяжело двинуться, мириады сверкающих кругов разрезали сумрак, пронизывая тесное пространство комнаты неестественной силой, которую не могло выдержать столь малое количество пустоты, ставня хлопнула, затрещав… Старик застыл, распластавшись по полу в немыслимом приседе. Меч тихо звенел в немоте опустевшей комнатушки, столбы пыли опадали звёздными вихрями. Старик не был быстр. Он был молниеносен. Казалось, он двигался вне времени, как сильный крик, разметавшийся по ущельям. Он медленно поднялся, с показным почтением протягивая Марку меч, но потом вдруг повернулся и резко вбросил его в лежащие поодаль ножны, послав сквозь комнату зеленоватым лучом, прямо в исчезающе-узкое устье, оправленное жёлтым металлом. Меч пролетел несколько саженей и вошёл в устье ножен как пчела, вернувшаяся в леток. Секунду, нет, долю секунды, всего мгновение на лице старика играла счастливая гордость, потом его плечи опали, спина привычно сгорбилась, брови поползли вверх в уныло-вялой маске старческого маразма, и он снова стал тем, кем хотел казаться: престарелым содержателем гостиницы возле столичного рынка, только что получившим изрядную мзду.

– Простите мне мою самонадеянность, – прохрустел пересохшим горлом Марко, бережно беря оружие.

– Как бы я хотел обладать им после того, как вы погибнете сегодня, – грустно сказал старец. – Но я всего лишь скромный старик.

– Прошу вас о наставлениях, мастер. До чего же мне жаль, что сейчас нет времени.

– Времени вообще нет.

– Я…

– Слуга тех, кто изгадил мою древнюю страну?! – с нехарактерной для катайца и потому страшноватой пылкостью выкрикнул старик, оставаясь, правда, в пределах шёпота. – Идите на смерть и принесите хотя бы немного пользы взамен той грязи, которую притащили с собой ваши хозяева.

Выкрикнув это, отхаркнув короткие катайские слова, как сгусточек крови, откашлянный тяжелобольным, старик вновь вернулся в безразличное состояние, подобрал деньги, по-стариковски суетливо пряча их в складки рукавов, поправил шапочку и склонился в глубоком притворном поклоне.

Марко, с досадой скрипнув зубами, выскользнул в длинный коридор, расчерченный полосатыми тенями от бамбуковых занаве-сок, пропитанных благовониями. Он быстро шёл, обнажая горячий от ладоней старика меч, шёл на знакомый запах, тот, что, однажды почувствовав, уже никогда не забудешь. Марко шёл на охоту за дьяволом, следуя за вызывающей дурноту волной.

Все семеро сидели под навесом, на последнем этаже, игравшем роль не то террасы, не то склада, в буром круге, очерченном яркими осколками битых (или разгрызенных?) костей. Ширококостные, как и покойный Ичи-мерген, темнокожие, но не той же естественной темнотой, что арапы, а темнотой, просвечивающей изнутри их, темно-той приобретённой, сестрой тени, павшей на них от неведомо какого багряного солнца. Словно потемневшие от времени картины. Их глубокие круглые глаза, казалось, не выражали ровным счётом ничего, как глаза лягушки или птицы, и на человеческом лице такие глаза выглядели противоестественно, словно наклеенные на закрытые веки камушки. Вокруг плыл тошнотворный сладкий запах не то гниющего мяса, не то лежалого кала. Горячие и сухие тела высасывали всю энергию из пространства, вызывая ощущение уходящего тепла. Казалось, что в этой остывающей воронке можно согреться, только обняв их, прижавшись к ним. При каждом дуновении ветерка с плеч, шеи, кожи семерых слетало нечто похожее на легчайший пепел. «Это только люди, всего лишь люди», – прошептал себе Марко.

– Он пришёл, – сказал самый старший.

– Варвар, способный плавать в снах?

Марко сплюнул подступившую слюну, вонь усиливалась, и двигаться было тяжело, дурнота подступала всё сильнее. Красться было бесполезно, они его ждали. Он выхватил меч, коротко отрыгнул на пол желчь, ринулся вперёд, словно пробивая телом сгущающийся воздух. Воронка холода коснулась его, обожгла, Марко испытал прилив ужаса, но, вспоминая слова Хубилая, сделал новую попытку броситься на семерых. Один из них зацокал, зашипел, волна дурманящей вони прокатилась по комнате, и Марко рухнул на колено, опираясь на сгибающийся меч. Глаза заслезились от запаха гнилья, вспомнилась коричневая дощатая труповозка, вывозившая казненных за пределы дворца, сваленные в кучу на палубе мёртвые сицилийцы, тело Ахмаха, вывешенное для обозрения и гнившее две недели, поскольку Хубилай запретил хоронить его. Марко вновь прыгнул вперёд, продвинувшись ещё на сажень, поднял меч и застыл, набираясь сил для следующего толчка.

Один из семерых подул в его сторону, Марко пригнулся, уворачиваясь от гнилого дыхания, как от стрелы, напряжённо вонзая стопы в пол, сквозь мягкие чувяки вцепляясь пальцами ног в ковёр, до ломоты в ногтях. Ковёр пополз, скомкался, сложился складками, и Марка сдвинуло назад на пару цуней. Разъярённый венецианец распорол ковёр, раскидал его по сторонам и упёрся ногами в доски, грозя мечом и набираясь решимости для новой попытки.

Цок цок цок, тк тк тк, не то засмеялся, не то закашлял потемневший старик. Холод усиливался.

– Через час я выставлю ваши головы на кольях у Северных ворот, – сказал Марко, взмахивая лезвием.

– Варвар, ты думаешь, у тебя хватит храбрости? – спросил тёмный человек.

– Из ваших позвонков выйдут отличные свистульки для нищих детей, – крикнул Марко и сделал новый шаг.

Он бил по воздуху лезвием и плечом раздвигал наваливающийся холод. Ему удалось преодолеть ещё несколько саженей, пробивая мечом невидимую тугую пелену. Семеро выглядели немного удивлёнными. Один из них шлёпнул по воздуху рукой, словно давая пощёчину кому-то невидимому, и новая волна дряни прокатилась по Марку, сгибая его и выворачивая наизнанку. Он ударил воздух мечом наискосок и прыгнул вперёд, вытянувшись подобно веретену. Пролетев так несколько саженей, он рухнул и по инерции проехал на животе ещё немного, почти достав до круга. Внизу было немного легче, и Марко распластался на полу, кстати вспомнив владельца гостиницы. Нужно было набраться сил для финальной атаки, и он часто дышал, подавляя тошноту и смаргивая, дёргая головой, разбрызгивая по комнате неудержимо струящиеся слёзы.

– Если ты так силён, то почему бы тебе не стать одним из нас? – сказал кто-то из них с незнакомым акцентом.

Вместо ответа Марко сделал ещё один тяжёлый шаг и, зацепив самым кончиком лезвия костяное украшение, ограждавшее круг, отбросил его в сторону, чувствуя невероятное омерзение.

– Мы – самые старые существа, которых ты когда-либо мог видеть. Хочешь прожить тысячу лет?

Марко сглотнул подступающую волну горькой пены, живот перекрутило как полотенце, которое выжимает рабыня, перед тем как обтереть усталому хозяину ноги. Сделав ещё шажок, он снова ударил по разложенным костям, продолжая разрушать круг. Холод перестал усиливаться, и это приободрило молодого венецианца. Он выкрикнул боевой клич чингизидов, заливаясь желчной пеной, неудержимо хлеставшей из кричащего рта, и сбил ещё две костяных башенки, брызнувшие острыми осколками. Ощущение собственного тела понемногу возвращалось. Семеро взялись за руки, зашипели, казалось, наполнив этим шипением весь мир, многоголосый свист резал уши, проникал в них, заливаясь внутрь как холодная вода. Холод снова усилился, и Марка вновь обдало дурнотной слизистой волной.