– Ты просто плохо понимаешь, что означает «построить империю», мой мальчик. Сравни это с постройкой дома или дворца, всё равно сравнение будет неполным. Это даже не то что построить город. Возраст Поднебесной – многие тысячи лет, это самая большая страна Суши. У катайцев один недостаток – они думают, что все остальные народы не способны ни к какой культуре. Я вскрыл Поднебесную, как коробку, как масляный фонарь, чтобы сменить фитилёк. Я раскрыл её сокровища для всего мира. Теперь все могут использовать катайские бумажные деньги, порох для шутих, тушь, фарфор. Благодаря мне от края до края Суши повсюду пьют чай. И на основании всего благого, что было измыслено в Поднебесной, я строю новую Империю. Ещё больше. Ещё могущественнее.
– А как же люди? – спросил Марко.
– Люди… – хмыкнул Хубилай и отправил в клыкастый рот кусо-чек мяса. – Люди… Нет никаких людей. Есть строительный материал.
Марко посмотрел на его руки. Широкопалые, мясистые, с неожи-данно длинными лунками ногтей, совершенно не подходящими мас-сивным неловким пальцам. Вдоль ногтя набухали мозолистые валики натруженной многими боевыми походными годами кожи. Мозоли чуть просвечивали на солнце, словно руки повелителя Суши окунули в янтарь. Марко вспомнил медоточивые славословия в адрес богдыхана. Светозарный. Несущий свет во мрак варварства…
Непослушный Аннам познал этот свет, когда его небо оставалось красным от пылающих костров две недели: изящные пагодки жёг праведный огонь юаньских войск, подгоняемых придурковатыми мунгальскими нойонами. Когда они насиловали птичек-аннамиток, их клыки обнажались в собачьем рыке. Аннамские женщины, больше похожие на детей, отсутствующе смотрели в пылающее небо, послушно дёргая телом в такт ударам мунгальских бёдер… Войска Юань так и не взяли Аннам, но в отместку оставили на его теле страшные ожоги… В Пагане не осталось ни одного младенца мужского пола… Матери обменивали жизни всех своих дочерей на жизнь одного наследника, но Хубилаевы нухуры были неумолимы…
Складка кожи между большим и указательным пальцами Хуби-лая, кожистая перепонка, сухая, как пергамент, нечеловечески толстая, словно созданная для того, чтобы плотно обхватывать рукоять кривой сабли, остро пахла перцем. Этими руками он ласкал дочерей Катая, дочерей Мянь, дочерей Аннама, дочерей Степи, дочерей всей Суши, не чувствуя разницы между любовью и смертью. Когда обычно полусжатые в кулаки пальцы императора вдруг выпрямлялись, эти необычайные утиные перепонки между пальцами, сращивающие их в подобие когтистых клешней, бросались в глаза. Руки катайцев выглядели иначе. Изнеженные, холёные, с длинными навощёнными ногтями, украшенными драгоценными металлическими колпачками с инкрустациями, руки знатных придворных, не приспособленные ни к чему, кроме изощрённых ласк для худосочных жеманниц, укладывающих им волосы. Ласки Хубилая были смертельны. Его бесчисленные наложницы быстро покидали дворец, отправляясь назад к семьям, сопровождаемые караванами с подарками, с виду счастливые, но подавленные ураганной волной не то страсти, не то ненависти, с какой Хубилай бросался на них, заставляя вспомнить времена, когда Мать-земля ещё только рождалась. Его кратким любовям не сопутствовали флейты, не аккомпанировали невидимые сладкоголосые певцы, его тяжкие ласки сопровождал только звериный хрип, рвавшийся из груди властелина Суши, пытающегося догнать давно утерянное чувство. Он искал любовь, которую когда-то испытывал так же горячо, как сейчас – скуку. Скуку, от которой хотелось избавиться как от шипа, попавшего в пятку. Где вы, мои милые призраки, спрашивали глаза императора, а его зубы впивались в юную плоть, оставляя наложницам на память пожизненные шрамы.
Хубилай громко рыгнул, вытер усы и тяжело бросил руку в чашку с ароматной водой, сразу выплеснув половину на пол. Пальцы не извивались, а неловко ворочались, смывая невидимую пыль.
Кривой мизинец императора прижимался к остальным пальцам, как болезненный последыш к старшим братьям, лишь кошачий орого-вевший коготь длиной в полтора цуня8 говорил об обманчивости этого ощущения слабости. Даже отрастив ногти на катайский придворный манер, император остался хищником. Изогнутые жёлтые когти не только ничем не походили на разукрашенные катайские «ноготки», но вообще не были ногтями человека. У Хубилая не было слабостей. Он в который раз показался Марку не человеком, но каким-то воинственным духом, рухнувшим с небес, которые не вынесли его ярости, его тяжести и напора и проломились под бушующим телом, исторгнув его наземь для того, чтобы люди помнили о тяжести кары божьей.
Хубилай по-мальчишечьи оглянулся – нет ли вездесущих катайских подлиз-законников – и, с удовольствием отложив палочки, начал рвать руками мясо, набросанное в блюдо не по-катайски крупными кусками. Длинные ногти погружались меж послушных волокон, равнодушно раздвигая их, выламывая косточки, с хрустом разлетавшиеся под жёлтыми клыками в пыль. Сочащийся бледноватый мозг каплями повис на усах Хубилая, когтями раздавившего длинную трубчатую кость с тем удовольствием, с каким добивают раненых. Когда он пил из неё, сразу становилось понятно, что только такая музыка пригодна для его пиров. Гнев Господень.
– Люди… – хмыкнул Хубилай. – Я рад бы их увидеть, людей. Мне осточертела эта неповоротливая масса плоти, которая кажется тебе людьми. Эта мясная каша…
Внизу ухали сотни две копейщиков, взмахивая лохматыми пиками. Разнаряженный нойон заметил взгляд Марка и изобразил на лице ещё большую суровость. Копейщики усердно отрабатывали уколы, стараясь не смотреть на сотника, чтобы лишний раз не получать удара камчой. Мимо них, в направлении Северных ворот, поскрипывая, проплыл большой паланкин. Марко проследил за ним взглядом и увидел сотни тысяч строителей, копошащихся на стропилах и лесах. Их наскоро сделанные белые панамки и повязки на головах густели ближе к горизонту, будто засыпая мукой остов Северного дворца.
– Жадные, мелочные, трусливые, – продолжал император. – Они не могут, а главное – не хотят выбраться за пределы своих крохотных желаньиц. Ты думаешь, что видишь там тысячи людей? – повёл Хубилай в сторону горизонта осколком кости. – Не-е-ет, мой мальчик, ты видишь тысячи желаний, кипящих, примитивных желаний, которые хотят, чтобы их исполнили, исполнили прямо сейчас. Но они в своём отупении не могут даже желать, как не может дать семени старческая плоть. Ты смотришь в эту шевелящуюся рябь под ногами и видишь там только одно: жрать! Жрать мясо, жрать сердца, всё равно что. Главное – жрать. Ни любви, ни ненависти, ничего, главное – жратва. Они не живут, они жрут этот мир. Сотни, миллионы… – он замолчал, с рыком разрывая зубами податливые хрящи. – Устаю… Лучше не думать об этом. С кем из них ты хочешь говорить? К чему звать? На каком языке ты собрался это делать? На свином? Ты знаешь язык свиней? Они только хрюкнут тебе в ответ. Хрюкнут о своём потомстве, которое должно исправно полнеть, о том, что нужно продолжать жрать, нагуливать сало, потому что наступит время, когда травы укроет снегом, а клыки вытрутся, и надо встретить старость достаточно жирным. Им даже невдомёк, что жирная свинья может и не дожить до старости…
– Воистину, Кубла-хан… Вам неведомо, что есть сострадание, – печально сказал Марко, покачивая в ладони глаз Ичи-мергена. Холодный фарфор приятно катался в руке.
– Я император, мой мальчик, – внезапно перестав жевать, сказал Хубилай. Он долгим взглядом впился в светлые глаза Марка и медленно продолжил:
– Я всего лишь император…
…Солнце ударило внезапно. Оно жёлтым бубликом выкатилось из-за горбатых чешуйчатых дворцовых крыш, стремительно побелело и теперь с шипением выжигало снег, не успевавший даже обратиться в ручейки под жёсткими прямыми лучами. Снег прикрывал горы строительного мусора, сглаживал углы, и теперь солнце, уничтожая его, обнажало Тайду, как придирчивая будущая свекровь, без тени стыда проверяющая будущую невестку на предмет девственности.
