Десятник продолжал корчиться от ужаса, что-то бормоча самому себе, сгибаясь и разгибаясь, как упавшая с дерева гусеница-шелковица. Впервые заглянув в бездну своей души, он больше не мог вырваться от вскормленных собственной злобой призраков.

Марко вбежал в дохнувший теплом павильон. Всё было залито неверным играющим светом десятков факелов в руках перепуганных стражников. Муслиновые занавеси машины снов были опущены, оттуда доносился жутковатый тихий вой, куб сотрясали судороги, сильные удары чьего-то тела встряхивали тонкую ткань, но прочные, на совесть сработанные Костасом деревянные балки словно вросли в узорчатый пол. Марку показалось, что слабо светящийся куб – он и не знал, что волшебные камни дают столько света – стал ловушкой для массивного животного, бьющегося внутри в бессильной попытке освободиться. Стражников с перекошенными от ужаса лицами набилось столько, что яблоку негде упасть. Щедро раздавая удары лезвием, повернутым плашмя, невзирая на крики, Марко пробрался к кубу и одним ударом вспорол занавесь.

Окутанный ремнями, распятый на кожаном ложе, опутанный нитями собственной слюны, весь в крови от стёртой ремнями кожи, в кубе бился Ичи-мерген, правая рука императора Юань, начальник ночной смены дворцовой стражи. В лицо горько ударил запах кала, изгваздавшего всё ложе. В моче, крови и испражнениях бился могучий воин, чьим прозвищем пугали детей. Ичи-мерген, настоящего имени которого не знал никто, кроме его матери, о которой говорили, что она была так уродлива, что совокупилась со змеей, чтобы зачать сына-защитника. Ичи-мерген, который каждое утро пил кровь убитых им людей, объявленных преступниками, а их глазные яблоки сосал как конфеты. Ичи-мерген, который пил только из той чаши, что всегда носил с собой, а сделана она была из оправленного в серебро черепа неизвестного зверя, молоком которого его вспаивала мать, имевшая всего одну грудь, не дававшую молока. Ичи-мерген, ни разу не отведавший женщины, горевший огнём уничтожения, не знавший, что мужчина имеет семя, рождающее жизнь. Ичи-мерген, смотревший на людей так, что они в слезах признавались во всех прегрешениях, могучий судия, заклеймённый языками сотен племён, которые он истребил. Ичи-мерген, чей родной язык понимали лишь последние оставшиеся в живых десять людей его рода, каждое новолуние жравшие варёную человечину на крыше самого большого дома, стоящего у самого шумного перекрёстка столицы. Ичи-мерген, преданный сумрачному древнему богу, имя которого могли произнес-ти лишь его соплеменники, летучие мыши и осенние ягоды «грдза».

И этот самый Ичи-мерген сейчас задыхался в слабом свете «шарира». Марко поднёс меч к ремням, покрытым колдовскими письменами, и не посмел рассечь горячие строки незнакомого, но глубокого языка, грозившего неясной мощью.

– Вскрыть замки! – крикнул он на катайском.

Дружинники попятились, как увидевшие волка дети.

– Здесь есть мужчины? Или все вы только тупые бабы, чья жизнь – лишь валять войлок и давать сиську детям? – срывая голос, по-татарски закричал Марко, разрезая воздух свистящим лезвием.

Трое стариков, которых он часто видел неподалёку от Ичи-мергена, подбежали к машине снов и начали развязывать ремни. Как только лопнула первая медная застёжка, Ичи-мерген взвизгнул и начал стремительно таять. Старики попятились. «НУ!!!» – крикнул Марко. Самый старший из подошедших внезапно выкрикнул незнакомый Марку боевой клич, и двое других рухнули на колени, скрестив руки за спиной. «Тннна рррргна ксссссссскррркккххха», – прорычал старик – от неблагозвучности этих будто наполовину выблеванных слов многие дружинники бросили оружие и схватились за уши – и внезапно пробил саблей стремительно опадавшую грудную клетку Ичи-мергена. Рёбра хрустнули как сухое дерево, слабенький лёгкий пепел струйкой взвился из ссыхающегося тела великого воина.

Старики выдернули мергена из ослабших ремней, ещё несколько мгновений назад охватывавших могучее и цветущее тело, и старший с сильным хрипким акцентом крикнул по-татарски: «Пожалуйста, дайте место!» Зачарованные нухуры попятились, следуя жестам старика. Он очертил круг длинной саблей, и двое других бросили ему то, что только что было Ичи-мергеном.

Марко стиснул меч, пытаясь высмотреть Шераба Тсеринга поверх гудящих голов нухуров.

Сумрачные старики взвыли так, что их нутряной блевотный крик заложил уши. Многих дружинников вырвало. Не переставая выть, старики разорвали грудь Ичи-мергена и достали дымящийся чёрный шар. Сердце, подумал Марко. Они быстро, в два глотка съели дурнопахнущий, осыпающийся угольями комок плоти и стали кривоватыми пальцами ломать мёртвую голову. Этого Марко вынести не смог, сдерживая подступившую рвоту, он отчего-то выкрикнул клич чингизидов и бросился к старикам. Меч вошёл в грудь старшего туго, как в промокшую скатку войлока. Старик повернулся и неожиданно спокойно сказал: «Пожалуйста, дай нам похоронить нашего собрата согласно нашим обычаям». Марко вынул меч. Крови не было.

Залитые чёрной жижей лица стариков повернулись к нему и хором сказали: «Спасибо, молодой господин».

Через две минуты всё было кончено. Разорванные лохмотья мёртвой плоти дымились в вонючем костерке. Вдруг что-то колыхнулось в умолкших рядах дружинников, и толпа, обогнув Марка, склонилась над отвратительными стариками, зыбкое тело толпы, похожее на плотную рыбью стаю, дёрнулось в едином ударе, потом нухуры расступились… Марко не стал смотреть на проявляющуюся полянку. Воздух пронизала невероятная вонь. Факелы колебались, что-то похожее на рой мелких насекомых горело в их пламени.

Дружинники разошлись. Старики сидели кругом, взявшись за руки. Ни один сабельный удар не причинил им вреда. Нухуры блевали и плакали, не в силах вынести тяжкий запах, волнами исходящий от старцев. Те вдруг зашипели и зацокали, словно пойманный нетопырь. Марко сжал руками уши, пытаясь защититься от мерзкого шипения, рвущего барабанные перепонки. Они звали своего бога. И тот пришёл.

Он был бесконечно, невыносимо прекрасен. Сквозь дурноту и слёзы Марко увидел существо, самое красивое на всём свете. Зыбкое и подрагивающее марево сгустилось из углов, с шипением подлетело к старикам, окружив их своим мерцанием. Он видел его так же, как видел что-либо во сне – смутный образ с хорошо очерченным, хоть и призрачным контуром и смазанной серединой. Его тонкое, исполненное божественного достоинства и лёгкой грусти лицо почти не читалось, лишь угадывалось, бликуя в пламени сотен факелов. Наполненные сумеречным светом глаза источали непреодолимую мощь, тонкие запястья то выныривали из бесчисленных складок холодного огня, которым казалось его не то тело, не то платье, то снова прятались в трепещущем пламени.

– Спасибо, молодой господин, и прощай, – сказал старший из троицы. Их бог опустил на влюблённые глаза стариков прозрачное тёмное покрывало, и через мгновение лишь сухие комья лежали на земле. Бог с непроизносимым именем ещё раз взглянул на окаменевших дружинников и растворился по углам, спрятавшись в тени.

Все дружинники, которых коснулся его прозрачный плащ, были мертвы. Окрашенные серой окалиной с той стороны, с которой прош-ло это существо, осыпаясь мертвеющей кожей, они повалились как деревянные скульптурки воинов, которыми играют дети. Некоторые стражники, успевшие отойти с пути прекрасного чудовища, ползали на четвереньках, встряхивая головой. Их не коснулась его призрач-ная плоть, лишь холодное дыхание. И они навсегда потеряли разум, мыча что-то невразумительное.

Внезапно двери павильона распахнулись, и свежий холодный ветер отрезвил находившихся внутри, прогоняя тяжёлый сумрак. В проёме, окружённый сотней воинов, стоял Хубилай, повелитель Суши, вели-кий император Юань. Он взмахнул мечом, и стража ворвалась внутрь.

Через секунду всё было кончено. Из тех, что видели смерть (или не смерть? – от этой мысли становилось жутко) Ичи-мергена, в живых остался только Марко. Остальных размолотили в фарш сотнями острых сабель. Кровавые ошмётки сползали со стен. Воздух пронзал тяжёлый и возбуждающий аромат крови.