До сих пор главный обвинитель Рей Джан лишь изредка возражал, терпеливо выслушивая подсудимого, который в течение семнадцати часов давал показания под дружеской опекой своего адвоката. Этот штатный обвинитель из министерства юстиции, специально назначенный для рассмотрения дела об убийстве Вуда, был специалистом по части проведения допросов, хотя, глядя на него, об этом трудно было догадаться. Перебирая бумаги, Джан подошел к безмятежно улыбающемуся свидетелю и приступил к допросу. Уже через несколько секунд Харрелсон предстал перед всеми в совершенно ином образе — в образе матерого убийцы и искусного карточного шулера. Теперь он уже не улыбался. "Можете называть это шулерством, сэр, — ответил на один из вопросов Харрелсон, — но я играю с такими же игроками, как я. Мы все жульничаем. Просто я жульничаю лучше других".

Джан перешел затем к встрече обвиняемого с Джимми Чагрой в Лас-Вегасе за несколько недель до убийства. Харрелсон скачал, что сначала хотел вовлечь Чагру в игру в покер, рассчитывая "выставить" его миллиона на два. Когда это не удалось, он придумал крупную операцию с контрабандой наркотиков. "А может быть, вы подумали об убийстве? — спросил Джан, глядя Харрелсону прямо в глаза. — И эту идею вы сами предложили?"

— Ни о каком убийстве я не думал, — ответил Харрелсон, и впервые за все это время в его голосе послышалась тревога. — Во всяком случае, это была не моя идея. Мне нет надобности зарабатывать себе на пропитание убийством. Я вполне обхожусь вот этими десятью пальцами и колодой карт и могу играть хоть с господом богом!

Обвинитель снова стал перебирать бумаги, повернувшись к свидетелю спиной, словно и не слышал его ответа. В течение нескольких минут Джан задавал вопросы, казалось, с одной лишь целью — поймать свидетеля на крючок, заставить его нести всякий вздор, насмешливо улыбаться и делать снисходительные замечаний. Но потом Джан во второй раз сказал, что за деньги Харрелсон готов был сделать все, что угодно, включая убийство, и тут же презрительная ухмылка на лице подсудимого сменилась злобной гримасой. Пригрозив пальцем обвинителю, он закричал:

— Мне нет надобности убивать людей. И вы это знаете! Вам прекрасно известно, что я судью не убивал. Вы это знаете. Знаете отлично. Вам просто срочно нужно пришить это кому-то, потому что Вашингтон взял вас за горло. Меня же засудить проще простого: ведь у меня уже есть судимость за убийство. Разве не так?

Джан вернулся к некоторым прежним показаниям Харрелсона, утверждавшего, что его встреча с Джимми Чагрой в Лас-Вегасе была почти случайной и что они никогда не разговаривали с глазу на глаз. Харрелсон сказал тогда, что Чагра как-то звонил Питу Кею в Хантсвилл. Беседовал ли он с Чагрой после этого с глазу на глаз?

— Наша единственная беседа с глазу на глаз состояла ровно из пяти слов, — сказал Харрелсон. — Джимми Чагра передал мне конверт с деньгами [40 000 долларов] и сказал: "Это для тебя и Пита".

— Вы сказали пять слов? — пересцросил Джан и метнул многозначительный взгляд в сторону присяжных. — А может, эти пять слов были такими: "Это за убийство судьи Вуда"?

Харрелсон побагровел и в бешенстве стал трясти кулаком перед самым носом обвинителя.

— Вас что, случайно уронили в детстве? — заорал он.

Здесь уже вмешался судья Сешнс.

— Отвечайте лишь на вопросы, мистер Харрелсон, — предупредил он свидетеля.

Но Харрелсон вновь показал обвинителю кулак, затем повернулся к судье и тем же злобным голосом сказал:

— Я не знаю ничего ни о судье Вуде, ни об убийстве. Он это знает! Я тоже это знаю! И вам, судья, это тоже известно!

Рей Джан до конца дня сохранял спокойствие, позволяя Харрелсону произносить одну тираду за другой. Несколько раз судья предупреждал свидетеля, что его бесконечные выпады недопустимы. Лишь однажды Рей Джан на мгновение вспыхнул, но это было едва заметно. Это случилось, когда Харрелсон на полном серьезе бросил:

— Я бы и пальцем не пошевелил, если бы ты подыхал. Как я вас всех ненавижу!

Во время перерыва, объявленного по случаю Дня благодарения, Харрелсон, видимо, взял себя в руки, потому что, когда 29 ноября 1982 года суд возобновил работу, обвиняемый уже отвечал на вопросы Джана более или менее спокойно, сохранив на лице лишь презрительную ухмылку. Только однажды Харрелсон обвинил Джана в "удивительной узколобости" за то, что тот был не способен понять его собственную версию случившегося. Других открытых столкновений между подсудимым и обвинителем не было. Правда, произошла небольшая стычка с судьей. Когда Харрелсон, несмотря на запрет Сешнса, сказал присяжным, что у него не было достаточно времени для детального ознакомления с магнитофонными записями обвинения, судья предложил присяжным покинуть зал заседаний и пригрозил свидетелю привлечь его к ответственности за оскорбление суда. Напомнив подсудимому, что все записи были переданы адвокатам для ознакомления почти семь месяцев назад, судья сухо сказал:

— Процедура представления документов была соблюдена точно и в полном объеме, мистер Харрелсон. Суд не позволит вам заявлять присяжным, была или не была соблюдена соответствующая процедура.

После этого Харрелсон замолчал, и Том Шарп поспешил заявить, что защита на этом прекращает представление доказательств.

Чарлз Кэмпион, адвокат Джо-Энн Харрелсон, сделал аналогичное заявление менее чем через час, вызвав для допроса лишь трех свидетелей. От допроса самой Джо-Энн адвокат воздержался.

Когда во время предварительного слушания Уоррен Бернетт, адвокат Лиз, узнал о ее письме вдове Вуда, он сразу понял, что Лиз сама должна давать показания. Обвинение считало, что Лиз вступила в преступный сговор в тот день, когда Джимми пришел к ней на кухню в их доме в Лас-Вегасе и сказал, что собирается убить судью, а Лиз на это ответила: "Хорошо, дорогой" — и продолжала возиться с цыпленком. Лиз Чагра в строгом черном костюме и белой блузке, спокойная и уверенная в себе, внимательно выслушивала вопросы адвоката и медленно, с расстановкой отвечала на них. Когда речь зашла о детях, на глазах у свидетельницы появились слезы. По мнению большинства в зале, присяжные были на стороне Лиз, когда она рассказывала о своей беспокойной жизни с Джимми Чагрой. "Он всегда грозился кого-нибудь убить, — сказала она. — Своих друзей, партнеров, братьев и даже меня. Человек он добрый и щедрый, но очень своенравный. Несколько раз он избивал меня так, что я вынуждена была обратиться за помощью к врачу. Но я никогда не верила, что это он убил судью Вуда. Ведь он мой муж, отец моих детей".

Лиз призналась, что, когда в тот день на кухне муж впервые заговорил об убийстве Вуда, она, возможно, и сказала: "Хорошо, дорогой". "Но я сказала это, — проговорила Лиз, обращаясь к присяжным, — лишь для того, чтобы он поскорее ушел. Он просто трепал языком. Это он делал всегда, когда нужно было выпустить пар. Потом он обычно успокаивался и снова пел себя нормально. Я всегда подшучивала над ним в таких случаях. Но в тот момент меня больше интересовал цыпленок, который все еще не был готов".

Бернетт попросил Лиз описать подробнее тот день, когда муж попросил ее отвезти деньги в клуб "Жокей".

Лиз сказала:

— Мы все сидели в гостиной. Там были Джимми, его друзья и телохранитель. Джимми принес деньги в гостиную, затем сказал, что хочет переговорить со мной, и мы пошли к нему в кабинет рядом с гостиной. Он был чем-то расстроен и сильно нервничал.

— А что произошло потом? — спросил Бернетт.

— Там он сказал, что хочет, чтобы я отвезла какую-то сумму в клуб "Жокей". Деньги были в двух конвертах, а конверты — в чемоданчике.

— Вас это расстроило?

— Да, сэр. Когда он сказал, что хочет, чтобы я отвезла деньги, я сильно расстроилась. Прежде всего потому, что у нас были гости. К тому же я не очень хорошо себя чувствовала: в то время я была на девятом месяце беременности, а на улице стояла страшная жара. Я предложила послать вместо меня его телохранителя. И тогда он процедил сквозь зубы, что это деньги за убийство судьи Вуда. Вот все, что он сказал. Он был страшно зол. Вся в панике, я сказала, что никуда не поеду. Тогда он обнял меня и успокоил: "Ну ладно, я пошутил. Это всего лишь очередной игорный долг".