Достаточно событий и в третьей части, но тон ей дают главным образом просторные отступления, одно из них — об «исповеди», показалось мне слишком растянутым, хотя Вам оно и дорого; затем портреты писателей*), тут же щедро регистрируются поездки, без чего не обойтись; приводятся списки — часто без характеристик — новых друзей и знакомых. Есть повторения — их легко убрать — есть остановки, но автор, писатель, в них не повинен.

Портреты хороши и необходимы — Вы сами это знаете. Мне жалко, что Ремизов[854] показан только с «буковками», «елкой», чудачествами — вне «пруда» и «крестовых сестер». Острый портрет — Эжена Мерля[855] опять ярко говорит об эпохе. Но тут же рядом торопливой скороговоркой имена талантливых писателей и режиссеров; имена ничего не дают неискушенному читателю. Однако читателям более или менее знающим жизнь Запада и французскую литературу эти отписки кое-что дают. Они характеризуют международные связи автора, его среду. Следовательно снимать их нельзя. Приходится примириться с тем, что не всё и не всем читателям книги будет интересно. В тонкостях и «сердца горестных заметах» разберутся лишь немногие. Кое-кто будет читать «на выборку». С этим ничего не поделаешь.

Занятно, что игра остроумными сопоставлениями, которые часто радуют в Ваших книгах и статьях, выразительнее под натиском исторических событий, чем в полосу относительного и, пожалуй, сомнительного затишья двадцатых годов. И все же сокращать что-нибудь и вычеркивать, по-моему, не следует, кроме длиннот и повторений, которые сами всплывут на поверхность, когда книга будет лежать перед Вами в законченном виде.

Мне нравится название Вашей книги: «Люди, годы, жизнь» — дальше мерещится многоточие. Самим названием Вы как бы указываете на неизбежную фрагментарность, утверждаете свое право на фрагментарность. В тексте несколько раз мелькает слово «исповедь». Однако так уж повелось (недаром это слово перекочевало в литературу из церковного обихода), что от «исповеди» мы ожидаем большей целеустремленности, интимности, покаянности, чем от «записок», «признаний» или «опытов» монтеньевского стиля**). Да и в первых, по-хорошему простых и скромных строках своей книги Вы еще раз подтверждаете первоочередности «людей и лет», которые оттесняют на второй план «исповедь», сколько бы личных признаний по ходу рассказа Вы ни делали. Вот почему при чтении так приятны сжатые — любой остроты и горечи — «заметы» и слегка расхолаживают — не досадуйте на меня — более пространные исповедные куски. Впрочем их немного. Выпадает из стиля книги и оставляет какое-то смутное неудовлетворение и отрывок старой статьи о Ленине[856] в том виде, в каком он дан.

С искренним приветом

*) Очень хороши Незвал и Бабель![857]

**) И еще в «исповеди» соприсутствуют прокурор и судья, а у Вас только зоркий следователь.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1841. Л.3–4.

<Москва,> 31 /VII <19>61

Дорогой Илья Григорьевич, нелегкое дело врываться со своим опытом, своими вкусами в хозяйство писателя, только создающего книгу. Всегда помню, что творчество — «жемчужная болезнь», со всеми симптомами болезни. А «врачей» тут нет и не может быть, кроме самого автора… Как быть? Мне претили «списки» выражений, слагавшиеся в результате чтения, первого и второго. Вот почему я решил поменьше говорить о частностях, остановиться на том, что показалось особенно существенным.

Вы даете кусок истории Европы и России, отдельные моменты развития экономики знакомых Вам стран, политического развития, искусства, литературы, «Жизни духа». И все это на фоне автобиографии пытливого, беспокойного художника — таким образом, заранее предсказана разностильность книги, неизбежно слияние нескольких жанров. В своем роде квадратура круга. Единственный путь преодоления этих сложностей — это резкие переходы от жанра к жанру, что Вы и делаете. Такое построение требует гибкости, остроты, быстроты переходов — на мой вкус и лаконизма. Это книга, которую строить будет все труднее, переходя от года к году, так как «все круче, круче всход», круче и ответственнее, как в действительности, так и в ее отражениях.

Многостильность, многожанровость в существенных кусках книги разрешена, несомненно, удачно и остроумно. Но неизбежны «подъемы» и «спуски», большая или меньшая напряженность рассказа. Тут не все благополучно. Полностью это неблагополучие, известная «дурная пестрота» обнаружится только, когда перед Вами на стол ляжет вся эта огромная книга. Но должен признаться, и после первого чтения, и после второго у меня от многого остается впечатление наброска. Виною тому, главным образом, «хроникальные куски», торопливое заполнение материалом разрывов во времени. А чего бояться этих разрывов? Или заполнять их старыми выписками, не так уж много дающими? — по сравнению с текстом книги.

Есть куски*), в манере и темпе которых хотелось бы видеть всю книгу. Они тоже порой пестры и разностильны, но — как мозаичная, крепко схваченная рамой картина. Таковы в конце III части стр.311–323[858]. Из этого куска я и буду исходить.

Стр. — особенно начиная с 315, решительно подкупают отсутствием «хроникальности», сжатостью, сосредоточенностью, тактичным (в отличие от «Ж<анны> Ней» и «Рвача») рассказом о собственном творчестве и меткими, убийственными (вот это находка для критиков!) параллелями между тем, что происходило у нас и — одновременно за рубежом. Это очень смелые, заставляющие думать ракурсы[859].

В Ваших романах часто (это осело в памяти) какие-то главы оставались торопливо недописанными, без повторной «перекалки». В старых это гораздо реже — понятно, почему: жанр «держит». Вы часто — слишком расточительны на слова и чувства, Вы, видимо, слишком мягкий редактор в какие-то минуты. К чему приводит эта расточительность? Вообще Вы зорко следите, чтобы фраза или глава были хорошо «оперены», стремительны, но вдруг факты, имена, мелочи, «подвески», комментарии к комментариям, «прыжки в сторону» (в др<угих> местах вполне законные!) ослабляют стремительность: Ваша стрела или ракета вдруг безотчетно, вопреки Вам <далее, видимо, утерян один лист письма. — Б.Ф.>

стр. 134 «Черная лестница эпохи»[860].

стр. 135–137 поучительно, но как-то устарело[861].

стр. 157–160 хороши рыбаки[862]

162-171 растянуто, длинный «антракт»[863].

184-191 «Деснос»[864] — интересно, доходчиво — на «Десносе» проигрывает 2-ая половина предыдущей главы[865].

203–209 Мерль — хорош[866].

217-229 Пестро, не на уровне книги[867].

221 — и последующие: вот тут-то и есть «расточительность».

251 Хорошо ли начинать Испанию с себя, с Эль-Греко, с литературного очерка? Уж если с литературы, то разве с «Дон Кихота»! И Гойю все-таки обидели. Он богаче и многостороннее, чем у Вас и в последних наших изданиях[868].

Пора кончать. Как и раньше, далеко не уверен, что мои заметки Вам что-нибудь дадут — со многим Вы, конечно, не согласитесь. Но хотелось в меру сил исполнить товарищеский долг, да мне и нравится Ваше упорство и… часто смелость. Если чту кстати — присылайте, прочту и охотно. Только — числа 15–18 авг<уста> я уезжаю и, верно, надолго.