– Да-да, конечно. Мы подождем вас. – Анджей кивнул мне.

– Анджей, – голос Александровой остановил нас возле самой двери, – не обижайтесь на меня, молодой человек. Я еще не самый тяжелый случай.

– Что вы, что вы, – противно сюсюкнул Братны.

– Я знавала одну примку одного театрика. С кино у нее так и не сложилось… Так вот, эта гадина бросала в своих костюмеров букетами. А ей дарили в основном розы, этот высший генералитет был всегда очень консервативен, он считал, что актрисам нужно дарить только розы. Замечательные розы с замечательными шипами. Мне тоже дарили розы.

– Я учту, – не к месту ляпнул Братны. – Ева зайдет за вами.

– Не стоит, – отрезала старуха, – я же сказала, что приду сама. Через двадцать минут.

Мы вышли, осторожно прикрыв за собой дверь.

– По-моему, кое-кто научился ставить тебя на место, – не удержалась я.

– Не советую тебе этим злоупотреблять и об этом распространяться, – посоветовал мне Братны, выглядевший, как Наполеон после Ватерлоо.

– Да, я в курсе. Расчет всегда можно получить у Кравчука.

– Догадливая девочка.

– Хочешь кофе? – Кофе готовила Леночка Ганькевич. Когда-то я тоже знала несколько рецептов отменного кофе, но теперь предпочитала не вспоминать об этом, так же, как и обо всем остальном. Леночка же приносила кофе ежедневно и на всю группу в нескольких больших термосах. Дядя Федор даже предложил доплачивать художнице за хлопоты.

– Я не пью кофе, – брезгливо сказал Анджей.

…За то время, что нас не было на площадке, съемочная группа разбрелась по павильону, как стадо коров, потерявшее пастуха. У пятачка возле камеры жалась только одна дисциплинированная корова, или скорее теленок, – исполнитель главной мужской роли Володя Чернышов. Его присутствие на ночной смене было совершенно необязательным. Но он остался – пока на площадке был Братны, Чернышов не мог уйти никуда. С самого начала съемок он страдал синдромом всех новичков в кино – страстной влюбленностью в режиссера, взявшего его на роль. Это было совсем иное чувство, чем страсть, которую испытывала к Братны Леночка Ганькевич, но не менее сильное. И это чувство не создавало никаких дополнительных проблем. Братны мог приказать Чернышову сделать в кадре все, что угодно, – вскрыть себе вены, выброситься из окна, изнасиловать героиню и всех подруг героини, – и Чернышов сделал бы это. «Испепеляющая страсть всегда безнравственна, иначе она не была бы страстью», – любил шутить Братны по этому поводу. Пожалуй, если бы режиссер захотел, у перспективного, легко внушаемого актера открылись бы стигмы…

…При виде такого наплевательского отношения к делу едва успокоившийся Анджей завелся снова:

– Что же это за подонки, мать твою, ни на кого нельзя положиться! – Он пинком согнал с режиссерского кресла прикорнувшего там второго оператора Антошу Кузьмина.

– Пожалей ребят, Анджей. Вторая смена подряд… Все устали. – Я помогла безответному Антоше подняться.

Кузьмин потирал ушибленный зад, но вступить в открытую полемику с мэтром так и не решился.

– Мне плевать, что все устали. Мне плевать, что все устали, когда речь идет о моем кино. Если через десять минут они не будут на своих местах…

– Они будут на своих местах, ведь ты уже пришел.

– Держи карман шире. Пойду собирать этих болванов.

Анджей исчез тогда, когда к площадке стала подтягиваться группа. Через десять минут большая часть тунеядцев и отступников действительно была в сборе.

Ко мне подсела Ирэн с выражением вселенской скорби на лице.

– Ты не знаешь, кто в гримерке? – спросила она.

– Старуха. Отдыхает, приходит в себя и собирается с силами. А что?

– Я забыла кассету. Оставила прямо на столе. Наконец-то купила «Пурпурную розу Каира»… Лицензионная. Несколько лет за ней гонялась, а когда он был по телевизору, так и не смогла записать… Эта тварь, мой бывший муж… Он бы меня убил. Господи, какая я была дура! Ты видела этот фильм?

– Не имела счастья. – Сейчас начнется та же волынка.

– Ты с ума сошла! Фильм старый, но потрясающий сюжет. – Ирэн вцепилась в меня мертвой хваткой, я была свежачком, не посвященным в интеллектуальные построения Вуди Аллена. – Миа Фарроу, бедняжка, влюбляется в киногероя, это такая тихая страсть… Тихая и испепеляющая, прямо кровь в жилах стынет… И он сходит к ней с экрана, он оживает, боже мой, у меня сердце готово из груди выскочить!.. Это так тонко, так умно…

– Потрясающе, – протянула я: только бы отвязаться.

– И, представляешь, идиотка, забыла ее в гримерке, непростительная глупость… Перекладывала вещи и забыла. Сейчас хотела взять, да не тут-то было. Дверь закрыта изнутри… Я, грешным делом, подумала, что эта нимфоманка там с кем-нибудь закрылась… – Под «этой нимфоманкой» Ирэн, как всегда, подразумевала нашу художницу по костюмам.

– Да нет, там только старуха…

– Странно, я же слышала голоса.

Ты уже совсем без башни, лениво подумала я, меньше нужно Вуди Аллена смотреть, где персонажи сидят в креслицах и дискутируют на тему их автора.

– Уведут кассету, – тоскливо сказала Ирэн.

– Что ты! Наши люди потрясают всех своим благородством.

– Ты думаешь?

– Ну да. Ничего с твоей кассетой не случится.

– Может быть, прямо сейчас пойти?

– Старуха просила ее не беспокоить, ты же видишь, что с ней происходит. Не стоит терзать ее, а то раскапризничается еще больше… Лучше потом, во время съемок, иначе Анджей с нас голову снимет.

…Анджей появился последним.

Теперь все ждали Александрову.

Но она не пришла – ни через двадцать минут, ни через полчаса.

– Старуха решила показать характер, – меланхолично заметил Анджей, – придется тебе за ней сходить, Ева.

Я отправилась в гримерку. Постояв у двери несколько секунд, я осторожно постучала.

Никакого ответа.

Толкнув дверь, я вошла в комнату. Верхний свет был погашен, ярко освещенным оставался только столик возле зеркала. Так и есть, она перебралась поближе к зеркалам, старая кокетка… Высокая спинка кресла скрывала от меня тело старухи, я видела только паутину тонких волос, опутавших макушку Александровой.

– Татьяна Петровна, – я была сама любезность, не стоит раздражать главных героинь перед их кинематографической смертью, – нас ждут, Татьяна Петровна… Пойдемте.

Он по-прежнему молчала.

Я решила приблизиться и тихонько положила руку на спинку кресла. В створках трех зеркал отразилась полутьма гримерки и ярко освещенное лицо старой актрисы. Два одинаковых застывших профиля (боже мой, почему я раньше не замечала, какой у нее надменный, почти мужской подбородок, Анджею нельзя отказать во вкусе), широко открытые глаза, удивленно приподнятые уголки губ… Удивленно застывшие руки, удивленно застывшие складки платья, так похожего на саван. Слишком много складок, и все для того, чтобы скрыть угасание немощного тела… Да еще шаль, накинутая на плечи. Лучшей мизансцены для последнего кадра и придумать невозможно.

Лучшая мизансцена, лучший кадр, «Оскар», мировая премьера.

Александрова была мертва.

Она мертва, адский ритм съемок загнал старуху, кино закончилось, так и не начавшись, Братны с ума сойдет, разве можно ожидать такое от актера, на которого ты поставил все?

Она мертва. Держи себя в руках, Ева.

У меня еще хватило сил коснуться кончиками пальцев ее лица.

– Татьяна Петровна! – Бессмысленно обращаться к мертвой актрисе, она все равно не услышит…

Я близко придвинулась к ее лицу – нет, это не глубокий обморок, при обмороках черты ее лица сереют и заостряются, я хорошо это помню. Сейчас лицо актрисы было совершенно спокойным. Такое спокойствие приходит только со смертью. От старухи, от ее шали, шел легкий, едва уловимый запах духов, слишком легкий и слишком изысканный, чтобы принадлежать старой женщине, – и это раздавило меня окончательно. Запах появлялся и исчезал, как будто его принесла сама смерть, поцеловав старуху в восковой лоб. Откуда этот запах, боже мой, почему я думаю об этом?…