— Благодарю за доверие, Серафим Павлович. Постараюсь дать на ваш вопрос более или менее вразумительный ответ.

— Хочу сразу сказать, Александр Кузьмич, что я ничего не боюсь. Ни наших тайных военных трибуналов, ни агентов Покровского, ни самого барона...

— Помилуйте, Серафим Павлович, о чем вы? Мне уже сегодня высказала такие же слова... одна дама.

— Кто эта дама, я могу лишь догадываться, Александр Кузьмич. Но коль и она, то... становитесь, дорогой, на колени и твердите: «Верую в тебя, Русь моя обновленная!»

— А барон, Кутепов и все остальные разве не веруют в Русь?

— В свою, которой уже нет. Есть другая.

— Серафим Павлович, разрешите задать вам еще один вопрос, только, ради бога, не обижайтесь... за резкость и прямоту. Вы, случаем, не большевик?

— Я такой же большевик, как ваша кузина. Уверен, что в глубине души и вы тоже... если не сейчас, то будете...

Серафим Павлович, сняв с мольберта небольшой холст, протянул Агапову.

— Возьмите, Александр Кузьмич. На память о нашем разговоре, который — я очень верю — не пройдет бесследно. Это так же неизбежно, как приход утра, рассеивающего мрак ночи. На память от обыкновенного русского интеллигента, которого судьба швыряет как щепку... А теперь спать, сударь, спать — и никаких возражений. Вы должны набираться сил — физических и душевных. Они еще пригодятся для нашей Руси...

Из глубины коридора донесся громкий, истошный крик. Серафим Павлович быстро вышел из кабинета, за ним поспешил Агапов. Крик доносился из дальней, самой большой палаты.

Кричал раненый солдат. Он бился головой о железную спинку больничной койки, норовил сорвать бинты.

— Домой, домой хочу! К черту все, к черту, хочу домой, в Расею! Подыхать — так дома...

Раненые держали его за руки, пытались утихомирить... Увидев врача в белом халате, солдат закричал еще пуще:

— Домой отпущайте! Домой отпущайте! Все одно подыхать! Дайте на ребяток перед смертью взглянуть. Господин лекарь! Уважьте, уважьте служивого, накажите отпустить домой, на своей земле чтоб схоронили...

Серафим Павлович спокойно, с ласковыми нотками в голосе сказал:

— Успокойся, Митрич, успокойся. Ну что ты, братец, право: домой да домой. Вот подлечим, снимем перевязку, и езжай с богом. На то твоя воля, Митрич, а пока прояви терпение, не растравляй раны, вредно это тебе, превелико вредно...

— Доктор, мил человек, вы уж лучше сейчас дайте отписку. Помру я тута, на чужбине, подохну. А дома, может, бог даст, и одолею недуг, окрепну малость. А, господин лекарь! На колени встану, всю жизнь молиться за вас буду. Уважьте! Домой хочу! В Расею!

В палату, вбежал офицер с перекошенным от злости лицом, уставился на кричавшего солдата.

— Это еще что за ночной митинг? — сердито спросил он. — Серафим Павлович, почему раненый шумит?

— Вероятно, потому, господин капитан, что он раненый, — спокойно ответил врач.

— Так успокойте его! Заткните ему глотку!

— Может быть, господин капитан посоветует, как это делается? — с прежним спокойствием спросил Серафим Павлович.

Солдат опять принялся за свое:

— Домой хочу! Пустите меня домой. В Расею... Братцы, господа, айда в Расею! Чего нам туточки делать? Домой хочу!

— Молчать! — заорал офицер. — Молчать, скотина! Ты что, подлец, пулю захотел? Его, скотину этакую, здесь лечат, поят, кормят задаром, а он, мерзавец, вон какую агитацию развел! Прекратить немедленно, не то пойдешь под суд, расстреляем, как пса бешеного! Я не посмотрю на твои раны. Ни слова, негодяй!

Серафим Павлович, еле сдерживая себя, твердо сказал:

— Господин капитан, прошу вас оставить палату. Мы найдем нужный язык с раненым солдатом. Ему требуется покой и еще раз покой.

— Господин военный врач, да будет вам известно, что я отвечаю за морально-политическую атмосферу в госпитале и имею право действовать по своему усмотрению. Приведите в чувство этого скота. А если ему хочется покоя, то имейте в виду — я говорю это всем! — расстрелы за большевистскую агитацию еще, слава богу, не отменены.

— Вы, ваше благородие, расстрелом не стращайте! — не унимался раненый. — Я свои пули ужо получил сполна. В брюхе и в голове застряли, не вытащишь. А домой отпустите, потому что я клятву давал службу солдатскую нести у себя в Расее. А вы завезли за тридевять земель, да ишо и на испуг берете!

Офицер резко повернулся к врачу:

— Я вижу, распустили вы их здесь! Что это такое, господин врач, я вас спрашиваю? За такую крамолу к стенке ставить надо!

— Попрошу вас удалиться! — сказал побледневший Серафим Павлович.

— Вы что, тоже под трибунал захотели? Вместе с этим скотом? За компанию? Вы военный врач или...

Молчавший до тех пор Агапов палкой толкнул дверь, угрожающе произнес:

— Вон отсюда!

Офицер хотел вытащить из кобуры пистолет, но раненые, которые успокаивали кричащего солдата, молча обступили его, давая понять, что могут и обезоружить.

— Ну-с, подполковник Агапов, — сняв руку с кобуры, зашипел офицер, — это вам даром не пройдет!

Солдат опять принялся кричать:

— Ей-богу, убегу домой! Меня тут скотиной обзывают... За что? За то, что кровь проливал. Довольно!

Офицер опять обрушился на Агапова:

— За такие дела и к стенке поставим! Обещаю вам...

Агапов размахнулся и ударил офицера тростью. Офицер стремительно вытащил пистолет из кобуры, но выстрелить ему не удалось. Кто-то из раненых сильно ударил его по руке, пистолет упал... Под гневными взглядами окруживших его людей обезоруженный офицер выбежал из палаты, хлопнув дверью.

* * *

Разразился большой скандал. Офицер поднял руку на офицера, да еще в присутствии нижних чинов. И не в пьяном состоянии, а при обстоятельствах весьма опасных: пострадавший офицер пытался унять смутьяна, агитировавшего за возвращение в Россию, обидчик своим поведением бросил вызов командованию врангелевской армии.

Из ведомства генерала Покровского незамедлительно последовали строжайшие санкции. Подполковник Агапов и военврач Рудский были арестованы. Взбунтовавшегося раненого солдата на глазах у всего госпиталя грубо поволокли по коридору, куда-то увезли в закрытой машине.

...Гринина подъехала на извозчике к массивному зданию с двумя часовыми у входа. Она увидела, как из парадной двери вышел Агапов в сопровождении двух охранников. Анна Орестовна окликнула:

— Александр!

Она почти на ходу выпрыгнула из экипажа и бросилась вдогонку. Агапов было остановился, но охранники втолкнули его в машину и захлопнули дверцу. Анна Орестовна в растерянности застыла посреди пустынной улицы. Из особняка вышел генерал Покровский. Он сделал вид, будто удивлен встречей с Грининой.

— Прошу прощения, никак Анна Орестовна? Что изволит здесь делать королева сцены? — поинтересовался он.

— Испытываю очередное унижение и позор, — резко произнесла балерина, узнав, кто перед нею стоит.

— Помилуйте, кто посмел обидеть вас?

— Тот, кто приказал арестовать...

— Кого? Уж не подполковника ли Агапова вы имеете в виду?

— Вот именно. За что его арестовали? Я родственница и, кстати, единственная здесь, поэтому должна знать всю правду.

— Не кажется ли вам, мадам, что это далеко не удобное место для подобного разговора.

— Я жду ответа.

— Что ж, подполковник Агапов... Александр Кузьмич, да будет вам известно, обвиняется в... измене родине.

— Родине? Какой родине?

— Надеюсь, мадам Гринина, что у нас с вами одна родина, не то бы мы не были здесь, где находятся истинные патриоты России, все, кто не продался большевикам и ждет часа, когда красная Совдепия рухнет.

— Вы вольны оставаться при своем мнении, господин генерал. Но я знаю, я уверена, что мой кузен — честный, порядочный человек, истинный патриот России.

— Очень сожалею, Анна Орестовна, но его предадут суду... по распоряжению очень высокой инстанции...