– Удивительно слышать это от вас: вы, по-моему, не склонны к самоцензуре.

– Кто говорит о самоцензуре? Вещи, которых не следует говорить, – не обязательно мерзки, совсем наоборот! Мерзости как раз всегда надо высказывать, а не держать в себе: это полезно, весело, здорово. Нет, говорить не следует вещей иного толка – и не ждите, что я скажу каких, потому что говорить их не следует.

– Просветили, называется.

– Я же вас предупредил, что моя работа – не отвечать на вопросы. Переквалифицируйтесь, дружище.

– Губы нужны и для того, чтобы не отвечать на вопросы, верно?

– Не только губы, но и муди. Чтобы не отвечать на иные вопросы, муди просто необходимы.

– Перо, муди, елдак, губы – это все?

– Нет, еще нужны ухо и рука.

– Ухо – чтобы слышать?

– Верно подмечено. Вы просто гений, молодой человек. На самом деле ухо – это эхо для губ. Внутреннее. Флобер любил пококетничать со своим эхом, но неужели он и вправду думал, что кто-нибудь ему поверит? Он-то ведь знал, что нет нужды кричать слова: слова кричат сами. Достаточно слушать их в себе.

– А рука?

– Рука – для оргазма. Это чрезвычайно важный момент. Если писатель не испытывает оргазма – надо бросать немедленно. Это аморально. Писательский труд вообще несет в себе зерно аморальности, и оргазм – единственное, что может его оправдать. Иначе писатель так же мерзок, как негодяй, который изнасиловал маленькую девочку и даже не кончил, совершил насилие ради насилия, зло ради зла.

– Разве можно это сравнивать? Литература все же не так пагубна.

– Вы не знаете, о чем говорите. Естественно, вы ведь не читали меня, откуда вам знать. Пакостей от литературы не счесть: подумайте, сколько деревьев срубили на бумагу, сколько места заняли книжные склады, во что обошлась печать и сколько денег утечет из карманов будущих читателей; подумайте, как эти бедняги будут дохнуть со скуки, читая книги, как измучаются совестью те несчастные, что купят их, да так и не отважатся прочесть, как истомятся добросовестные дурни, что прочтут и не поймут, и главное – какие пустые и напыщенные разговоры будут единственным результатом прочтения или непрочтения… Нет, довольно! И после этого вы говорите мне, что литература не пагубна?

– Но все-таки вы же не можете на сто процентов исключить возможность того, что найдутся хотя бы один-два читателя, которые по-настоящему поймут вас – ну, хотя бы местами. Разве этих проблесков, этого глубинного слияния душ, пусть даже с единицами, недостаточно, чтобы назвать писательский труд благотворным?

– Бред! Не знаю, существуют ли эти единицы, но если да, то им-то как раз больше всего вреда от моих писаний. О чем, по-вашему, я пишу в моих книгах? Может быть, вы думаете, что я воспеваю человеческую доброту и радость жизни? С чего вы взяли, будто, поняв меня, кто-то будет счастлив? Наоборот!

– Родственная душа, пусть даже в беспросветности, – разве это не прекрасно?

– По-вашему, прекрасно знать, что соседу так же худо, как и вам? По мне, от этого еще тошнее.

– В таком случае зачем вообще писать? Зачем пытаться что-то сказать людям?

– Не путайте божий дар с яичницей: пишут вовсе не затем, чтобы сказать что-то людям. Вы спросили меня, зачем писать, – извольте, отвечаю однозначно и эксклюзивно: ради наслаждения. Иначе говоря, если не испытываешь оргазма, безусловно надо бросать. Лично я так устроен, что всегда испытываю оргазм, когда пишу, – вернее сказать, испытывал, и это было нечто. Не спрашивайте меня почему. Откуда я знаю? Вообще-то, все теории, пытающиеся объяснить этот феномен, одна другой глупее. Когда-то некий умник сказал мне, что оргазм испытывают в любовном акте, потому что, видите ли, создают жизнь. Нет, вы представляете? Высшее наслаждение – от создания такой печальной и мерзкой вещи, как жизнь! И потом, выходит, женщина, принимающая противозачаточные таблетки, не кончает, потому что жизни не создает? А этот тип на полном серьезе верил в свою теорию! В общем, не могу объяснить, и не просите, – это факт, и все.

– Но при чем тут рука?

– Рука – вместилище наслаждения, когда пишешь. Правда, не только она одна: бесподобные ощущения от этого процесса разливаются в животе и в половых органах, под черепом и в челюстях. И все же наивысшее наслаждение сосредоточено в руке, которая пишет. Это трудно передать словами: когда рука творит, потому что не творить не может, она содрогается от наслаждения, и это уже не просто конечность, а гениальный механизм. Сколько раз, когда я писал, меня посещало странное чувство, будто главная тут – рука, будто она движется сама по себе, не спрашивая у мозга! Да, я знаю, любой анатом сказал бы, что этого не может быть, но, поверьте, ощущение именно такое, и это бывает часто. И какое же наслаждение испытывает в эти минуты рука, – наверно, оно сродни тому, что охватывает бежавшего из тюрьмы узника или сорвавшегося с привязи коня. И кстати, задумайтесь, не поразительно ли: чтобы писать и мастурбировать, нам служит одно и то же орудие – рука?

– Чтобы пришить пуговицу или почесать нос, тоже служит рука.

– Как вы тривиальны! Впрочем, что это доказывает? Низменное применение не мешает высокому.

– А мастурбация – это высокое применение руки?

– Еще какое высокое! Простая скромная рука способна одна воспроизвести такое сложное, затратное, трудное в осуществлении и отягощенное моральными категориями действо, как секс, – это ли не диво? Славная рука, безотказная и непритязательная, доставляет не меньше (если не больше!) удовольствия, чем докучливая и дорогостоящая женщина, – это ли не чудо?

– Разумеется, если таков ваш взгляд на вещи…

– Но ведь я прав, молодой человек! Вы не согласны?

– Послушайте, господин Тах, интервью даете вы, а не я.

– Иными словами, себе вы отвели более выгодную роль.

– Если это вас обрадует, моя роль пока не так уж выгодна. Вы меня уже не раз посадили в лужу.

– Меня это действительно радует.

– Ладно. Вернемся к нашим органам. Повторю по порядку: перо, муди, елдак, губы, ухо и рука. Все?

– А вам этого мало?

– Не знаю. Я представлял себе совсем другое.

– Вот как? Что же вам еще нужно? Вульва? Простата?

– На этот раз пошлость сказали вы. Нет. Можете размазать меня по стенке, но я думал, что требуется еще и сердце.

– Сердце? Боже милостивый, зачем?

– Чтобы чувствовать. Чтобы любить.

– Сердце тут совершенно ни при чем. Для этого есть муди, елдак, губы и рука. Их вполне достаточно.

– Вы чересчур циничны. Я никогда с этим не соглашусь.

– На здоровье, ваше мнение никому не интересно, как вы сами меня уверяли минуту назад. И ничего циничного я, по-моему, не сказал. Любовь и прочие чувства вырабатываются нашими органами, в этом мы с вами согласны; мы расходимся только насчет того, какими именно. По вашему мнению, это феномен сердечно-сосудистого происхождения. Я же не возмущаюсь и не бросаюсь громкими словами, правда? Я всего лишь думаю, что ваши анатомические теории весьма своеобразны и поэтому не лишены интереса.

– Господин Тах, ну зачем вы прикидываетесь, будто не понимаете?

– Что вы несете? Я прикидываюсь? Я и не думаю, нахал!

– Все же, когда я говорю о сердце, вы прекрасно знаете, что я не имею в виду орган!

– Да ну? А что вы имеете в виду?

– Способность чувствовать, переживать, любить, наконец!

– И все это в каком-то мышечном мешке, полном холестерина!

– Ну хватит, господин Тах, мне даже не смешно вас слушать.

– Естественно, это мне смешно вас слушать. Что вы талдычите мне о вещах, не имеющих никакого отношения к теме нашей беседы?

– Вы осмелитесь утверждать, что литература не имеет никакого отношения к чувствам?

– Видите ли, молодой человек, мне кажется, что в слово «чувство» мы с вами вкладываем разный смысл. Для меня, когда хочется врезать кому-то по морде, – это чувство. А для вас чувство – размазанные сопли в рубрике «Сердечная почта» женского журнальчика.

– А что это такое для вас?