Она прекрасна, она Принцесса, не может быть иначе, она одна, и то, что она у Вас делает Вас не только самым счастливым, но и самым богатым человеком на Земле, ответственность сохранить такое сокровище, ценность которого измерена быть не может. У Вас на руках Принцесса, Вы чувствуете, она Ваша, она счастье, она жизнь. Никто не будет счастлив так, как счастливы Вы. Никто ни будет счастлив так, как счастлив я. Никогда.

Никогда не видел я в ее глазах что-нибудь, что бы можно было назвать предвестником этих литер, синих чернильных, живых и, увы, несвободных литер, которые освещаются розовым солнцем молодого дня. Перечитывая письмо в третий раз я спрашиваю ее: «Почему?» и не нахожу ответа. Я думал, я задаю неправильный вопрос, я курю, тарабаню стол пальцами, и не понимаю. Я не люблю не понимать, меня беспокоит это состояние, я трачу слишком много энергии на беспокойство, но я ничего не могу с собой поделать. Земля не виновата, что она крутится вокруг своей оси, и не виновато Солнце, что освещает Землю, дает жизнь розам, Ипанеме, Принцессе и мне. И я не виноват, что не могу перестать спрашивать себя, задавать бессмысленнейший из вопросов «Почему?», пожалуй, самый глупый из всех, после вопроса «Зачем?», и думать. Мысли рождаются в моей голове как Гольфстрим у Либревиля, не умирают по дороге, и продолжают инициировать новые и новые мысли. «Почему?». Я поднимаю глаза и вижу рассвет. Скоро совсем светает…

Светает… Я сижу за столом. Открывается дверь. Входит Принцесса.

– Ты прочитал?

– Почему?

– Ты много вспоминал?

– Да, очень много, а ты?

– Да я согласна…. Дорогой, так было надо. Теперь я навсегда твоя. Навсегда.

Без слов я бросаюсь к ней. Из рук падает клочок бумаги, на котором читаются только остатки слов, уже не имеющие ни смысла, ни роли, не цели…. Так теряется смысл, читаются лишь некоторые слова «женой», «нет», «расстаться»… Мгновение спустя теряются и они в пучине забвения… Их не слышно, не возможно прочитать никак. Я закрываю глаза. Я с Принцессой. Навсегда.

Было холодно, потому что февраль не пускал март согреть мир. Тогда я не знал почему, потому что никто не знал. Соседняя страна, с которой мы разорвали всяческие отношения обвинила нас в агрессивной политике за Монте-Эрматр, кусок земли в три на четыре километра. Странно, мы приехали с Марлен из соседней страны только полгода назад, у нас был отпуск и это было замечательное время, мы отдохнули на побережье, наслаждались лучами солнца, освещавшего курорт Сан-Актуан де Рьию, купались в море и считали, сколько дней осталось нам не думать ни о чем, кроме заказа ужина в ресторане. Марлен тогда сказала, что беременна и что рада, что я узнаю это в Сан-Актуан де Рьюи, который, конечно, является Раем на Земле, а мы, конечно, Адамом и Евой в этом Раю. Кажется, это было после того, как мы на новом Бьюике отправились любоваться закатом в местечко под названием Хуассто-эль-Эспадроме. Прекрасный вечер, было ощущение, что солнце собиралось бухнуться в воду, но оно вошло в горизонт так незаметно и медленно, как нож входит в теплое масло, не нарушая внутренней структуры брикета. Она сказала, что беременна, и что счастлива. Я не помню, что ответил, и не мог запомнить, потому что я был весь погружен в счастье, я чувствовал его буквально повсюду, и особенно рядом с собой, оно материализовалось в Марлен, оно стало Марлен, и только когда я это понял, я осознал, как сильно я люблю ее.

Когда мы приехали из отпуска, Марлен сидела по большей части дома, я же служил в войсках, и мы проводили учения в свете напряженности отношений между странами, приходилось уезжать ненадолго, испытывая угрызения совести перед беременной женой, оставляя ее на попечение Анны, которой, я хотя и доверял, но не мог до конца отдать заботу о тогда уже двух самых дорогих существах на Земле. Но потом я возвращался, иногда ночью, и смотрел, как спит Марлен, хотя я был страшно изможден, но не мог позволить себе пропустить чудо ее пробуждения, это не передать никакими словами на Земле, рассвет над водной гладью или в горах просто меркнет перед тем, как светятся ее темно-янтарные глаза, когда она их приоткрывает и видит меня рядом с собой. Я тихо говорил: «Я с тобой, любимая. Я всегда с тобой», целовал ее и только потом позволял себе закрыть глаза и забыться. Просыпался я только во второй половине дня, пил кофе и тогда мы рассказывали друг другу все, что произошло за эти семь, десять, одиннадцать дней, что мы были в разных частях света. Я рассказывал о маневрах, об охвате и отступлении, артподготовке и офицерском быте, и хотя я знал, что Марлен ничего не смыслит в маневрах, охвате и отступлении, артподготовке и офицерском быте, я знал, что она была со мной все это время, и вспоминала обо мне, и считала дни, когда я приеду. И ей было чрезвычайно важно знать, какой ерундой я занимался, пока она ждала меня. Потом рассказывала Марлен, конечно, ее жизнь была наполнена несравненно большим смыслом, нежели моя, она вынашивала ребенка, нашего ребенка, и потому каждая ее секунда стоила больше, чем год моей жизни.

Когда наступила зима, я очень беспокоился, не будет ли Марлен холодно, и не простудится ли она. Во время учений я почти каждый день телеграфировал Анне, чтобы она позаботилась о том, чтобы Марлен было комфортно и тепло. К счастью, все обошлось. Я только, в декабре, кажется, простудился и нарочно пробыл вдали от Марлен лишнюю неделю, чтобы не заразить ее. Она, конечно, страшно ругалась потом, когда узнала, почему меня не было, но где-то сердцем понимала, что так было нужно. Уже тогда мы слышали. Начали мы слышать раньше, но в декабре мы грелись у камина и слышали. Я слышал, как мой ребенок говорил со мной. Ради этого стоит жить.

К январю учения участились, мне приходилось почти каждые три недели уезжать на позиции, покидая Марлен. Наш Бьюик был реквизирован и, в общем, Бог с ним, теперь у меня появился личный автомобиль с водителем-рядовым. Хорошим парнем, но слишком уж молчаливым, иногда было бы приятно, особенно во время долгих поездок завязать долгий разговор, а с Тором, как звали моего водителя, получалось обмолвится лишь парой-тройкой слов. И ладно. Я думал о Марлен.

К марту стало ясно, что войны не избежать, были отозваны посольства, на мирное разрешение ни у кого не оставалось надежды. Я часто читал в газетах лозунги квасного патриотизма, убеждающие, что завтрашняя победа – результат сегодняшних дел и прочий политиканский бред, мне было все равно, я надеялся только, чтобы Марлен не стала переживать. Иногда приходилось говорить с ней о предстоящей войне, хотя мне и совсем не хотелось этого, убеждать, что нет ничего страшного, потому что я старший лейтенант, я не солдат, что я буду в безопасности в бункере, даже если по нему будет вести огонь прямой наводкой «Большая Берта». Конечно, это было не так. Я врал Марлен. Но Вы не можете меня судить. Марлен верила и тогда она жалела солдат и грустнела, переживала и думала… Я не давал ей этого делать, мы шли гулять по весенней погоде. Странно, почему-то запомнилось, что всегда была необходимость уговаривать Марлен теплее одеться. Это было особенно трудно.

Летом я однажды спросил Марлен, знает ли она, что такое самосбывающийся прогноз. Она ответила, что нет, не знает. Хотя она сказала не так, она никогда не признавалась, что не знает чего-то, я должен был поверить ей: она знает, но объяснить, чтобы Марлен убедилась, что права. Я сказал, что правые победили на выборах в парламент в прошлый раз, потому что все знали, что правые победят. Потому что все газеты писали, что правые победят. Потому что правые побеждали уже в 4 раз и контролировали все газеты. Люди понимали, что у них нет выбора, и ставили галочку напротив названия правящей партии. Это и есть самосбывающийся прогноз. Я вынужден признать, что это отвратительный пример. Потом я вспомнил о нашей соседке в деревне, Кларе, но не стал о ней рассказывать, потому что Марлен все поняла. Потом я сказал, что война случится. Впервые в жизни, я увидел, как моя жена плачет.