— Сеня, друг! — крикнул Яшка, обнимая Семена. — Пей! Все одно подохнем к чертовой матери! И отпеть будет некому. Да и теперь никого не отпевают, кажись. Что жизнь человеческая? А? Не успел родиться, как подыхать надо. И как бы я ни жил — хорошо ли, плохо ли, сам копейку свою отдавал иль у других из карманов тянул, все одно мне одна цена. В будущем! Уложат меня в гроб, поедят меня черви к… матери. А потом на месте кладбища дома иль чего другое построют, сейчас строют, и — амба. Был я иль не был я?

— Вы не хотите ехать со мной? — спросила Алевтина и чувственные губы ее недовольно поджались.

«Все одно подохнем». Зря Семен ишачит с утра до ночи, мозолит руки. Будто бы нельзя по-другому добывать деньги. Он съездит с Алей. Эх, если бы вместо нее была врачиха Елена Мироновна!

Все последние вечера, работая у дома на Луговой, он видел эту милую женщину, и она очень нравилась ему. Семен усмехнулся: чтобы Елена была здесь — это невозможно. Елена — и перепродажа фруктов. Мысли эти появились и тотчас исчезли, и захотелось Семену быть таким же лихим, как Яшка и Ленька. Потом он и сам себе стал казаться необычайно ловким, таким удачливым, таким предприимчивым.

— Я согл… согласен.

— Вот молодчина, — похвалил Леонид, а Аля обняла его и притянула к себе.

— Во… так… эт… сам, — пробормотал Семен. Язык у него уже совсем был непослушным.

— Эх, ты!.. — улыбнулась девушка.

— Эт… самое.

— Пусть полежит, — сказал Леонид, — а мы с Яшкой сходим. Ты погляди за ним.

— Уж погляжу.

Когда парни ушли, Алевтина сказала:

— К девчатам поперлись.

— Ты тут? — спросил Семен, глядя осоловелыми глазами на девушку.

— Тут, — усмехнулась она. — До чего же ты слабый.

— Я сла… слабый? Как… как ты сказала? Я слабый? А я вот могу еще все делать, даж тебя обнимать.

Семен обнял ее и поцеловал в волосы, так, по-дружески.

Алевтина прижалась своей жаркой щекой к щеке Семена и не то бормотнула что-то, не то простонала и стала жадно целовать его.

Первое, что ощутил он, проснувшись в воскресенье, это страшную стыдобу; слабость, будто при тяжелой болезни, разбитость и какая-то странная режущая боль в голове, заставляющая его вздрагивать и кривиться, — все было ничто в сравнении с этой страшной неотвязной стыдобой.

Мать куда-то ушла, и Семену пришлось встать, когда в окно постучали. Он распахнул створки и увидел Алевтину, она улыбалась ему нахально и многозначительно.

— Гостей не ждешь?

— Заходи, — уныло пригласил он и подумал: «Боже ж ты мой!»

Она вошла легко, пританцовывая.

— Приветик!

— Здравствуйте!

— Ой, какой ты сегодня ста-рый.

— Что ж делать.

— Не брит. Фи! Неинтересный.

Она ждала, когда он обнимет ее.

— И глядит, как медведь, вылезший из берлоги. Разве так встречают?

— Аля, я хотел, знаете ли, сказать… Я вчера…

Он конфузился чуть не до слез.

— Что? — она помрачнела.

— Мм…

— Ну, говори.

— Я виноват, — бормотал он, понимая, что виноват ничуть не больше ее. — Получилось как-то неладно.

— Так. Хм! Наконец кое-что прояснилось. Ты со мной не поедешь?

— Нет. Не по мне это дело.

— Это окончательно? Или после первой рюмки передумаешь?

— Окончательно, Аля.

— Ну что ж… — она прошлась по избе и остановилась у комода, на котором лежали дамские золотые часы, купленные Семеном в комиссионном по сходной цене.

— У такого жадины, как ты, и такие симпатичные часики.

— Нравятся?

— Говорю — симпатичные.

— Возьмите, если нравятся.

— А что? И возьму.

— Пожалуйста.

«Будто плата за вчерашнюю любовь». Он поморщился, она заметила это и спросила:

— Жалко?

— Вовсе нет.

— Нет так нет. А знаешь, ты глуп, как сто баранов.

Вечером пришел Яшка. Собака была отвязана и бросилась на него; Семен не успел крикнуть, как собака полетела, отброшенная Яшкиным сапогом, и забилась в конуру, повизгивая.

Яшка подошел к окну, поманил Семена пальцем, как манят маленьких.

— Выдь на минутку.

Семен вышел.

— Как делишки?

— Ничего.

— Слыхал я, что отшвартовываешься от нас.

— Не пойму, о чем речь.

— Память тебе отбило, видно. Забыл, о чем договаривались.

— А, это о фруктах. Пустой разговор, слушай. И напрасно ты пришел меня уговаривать.

— Хм!

— А чужих собак, между прочим, бить запрещается по закону.

— Так! Вот что, много с тобой, с сукой, говорить не буду. Попомни: если будешь трепаться насчет меня…

Он погрозил кулаком.

Больше Семен ни к кому не ходил и все время отдавал хозяйству. Еще много надо было сделать в доме на Пристанской, но Семена тянуло как магнитом к дому на Луговой. Он начал там строить веранду, большую — пятнадцать квадратных метров, всю в стекле; она была как раз напротив окна комнаты, где жила Елена: не то чтобы так требовалось в интересах дела, а просто ему хотелось этого. Елена частенько открывала окно и смотрела, как ловко Семен орудует топором и рубанком.

Однажды спросила, почему он избрал профессию столяра. Он ответил, что уж как-то так получилось.

А в действительности получилось не «как-то так». Еще будучи пятнадцатилетним мокрогубым школьником, влюбился он в кудрявую девчонку-одноклассницу, у которой отец был превосходным столяром. Девочка то и дело заговаривала о столярах, о мебели. И Семен стал уверять ее, будто любит столярничать и жить не может без таких вещей, как рубанок, фуганок. Позднее он поступил на работу в райпромкомбинат учеником столяра и с тех пор полюбил эту профессию по-настоящему.

— Учиться бы вам надо, — сказала Елена в другой раз.

— На кого?

— Ну, если вам очень нравится столярное дело, на инженера-строителя, на инженера по деревообработке или как они там у вас называются. А сперва, конечно, надо среднюю школу окончить. Ведь вы трудолюбивы, учиться будете хорошо.

— А к чему мне это? — усмехнулся Семен. — Вон у нас на комбинате молодые инженера по восемьдесят рублей получают. Даже у самого директора оклад сто восемьдесят. А я загоняю вдвое больше директора, — похвастал он, — если все перевести на деньги.

— Можно ли все переводить на деньги. Не так как-то у вас… — вздыхала она.

К Семену подскакивал, всегда внезапно, по-мальчишечьи Ефим Константинович Щука и, приподняв правую бровь, говорил:

— Что-то никак не уразумею, на кой лешак вам самому тюкать топором. Куда выгоднее и приятнее быть работодателем.

— Мы никогда не нанимаем, а всегда своими руками, — с некоторым намеком отвечал Семен. Ему казалось, что старик всю жизнь прожил трепачом и бездельником и сейчас тоже с утра до ночи баклуши бьет и треплется.

— Чудной ты, купец, — похохатывал Щука, — с великими странностями. Всех понимаю, а тебя не пойму.

«Пустомеля, окаянная, — про себя ругал старика Семен. — Всю жизнь прожил, а ни кола, ни двора».

Перед осенью старику, к удивлению Семена, дали квартиру в Большом поселке. И тут Семен узнал от Лены, что Щука вовсе не таков, каким казался ему. Ефим Константинович с четырнадцати и до шестидесяти лет проработал на обувной фабрике, поначалу простым рабочим, а потом на разных начальствующих должностях. Когда было ему под сорок, он заочно окончил техникум. Жена его, фельдшерица, погибла на фронте. Была у старика однокомнатная квартирка, да отдал он ее брату, который заболел на Ямале чахоткой и приехал сюда с женой и четырьмя ребятишками. Говорят, старик читал запоем, любил рыбалку, шахматные турниры и лекции о международном положении, руководил где-то детским техническим кружком, его избрали депутатом горсовета, и вообще он был в городе, что называется, на виду.

Семен помог Щуке перевезти вещи, врезал в дверь его новой квартиры замок. Ефим Константинович достал кошелек, но Семен отказался от денег. А когда Щука хотел отдать ему плату за месяц, хотя прожил полмесяца, Семен рассердился.