— Врач, — хозяин указал на женщину, — а это — пенсионер.

Извинившись, Семен сказал, что они сейчас уйдут. Он заметил, как нервно вздрогнули и сухо поджались губы женщины, ее, конечно, оскорбляли частые смотрины и представление: «Врач… пенсионер…»

А старик был весел. Семен позднее узнал, что Щука вообще человек неунывающий.

— Продаете дом вместе с жильцами? — спросил Щука и повернулся к Семену. — Выдворять нас будете или соблаговолите оставить?

Пелагея Сергеевна резко ответила:

— Вот пог-ля-дим!

— Живите, — сказал Семен. — Мы еще с вами подружимся.

— Да уж какая дружба у работо… то бишь квартиродателя со своими подопечными. А выгонять нас действительно зачем? Валюта идет. Да и приятно все-таки, что под вашей кровлей находят приют бездомные грешники.

— Ничего приятного не вижу, — каким-то натужным голосом ответил Семен: он всегда, сам не знает почему, испытывал некоторую неловкость, скованность, разговаривая с незнакомыми.

Осмотрев дом, Земеровы стали рядиться.

— Дадим тыщу четыреста, — сказала Пелагея Сергеевна.

— Сколь? — переспросил хозяин.

— Тыщу четыреста. Больше дом не стоит.

— Тыщу четыреста? — охнул хозяин. — Да вы смеетесь?

— Я, дорогой, не в пример некоторым прочим, в смешки не играю. Тыщу четыреста, и ни копейки больше, — рубанула Пелагея Сергеевна рукой и подумала: «За две сговоримся».

— Да мне тысячу семьсот уже давали. Ей-богу, давали. Не верите? Да вы садитесь, куда торопитесь-то?

Но Пелагея Сергеевна и Семен не думали торопиться, они решили во что бы то ни стало «срезать цену» и сегодня же окончательно договориться о покупке.

В это время Елена Мироновна говорила Щуке:

— Противные какие все эти хозяйчики. Новый-то мне вовсе не понравился. Рожа мрачная, руки тяжелые.

— Да нет, знаете ли, в нем что-то есть. А вот старуха, та действительно не симпатична. — И Щука усмехнулся: — Не симпатична и как хозяюшка, и, главным образом, как женщина — страшно стара и тоща.

Срядились Земеровы за тысячу девятьсот двадцать рублей. В комнату, где жил прежний хозяин, пустили квартирантов.

Теперь у Семена работы прибавилось. С комбината он ехал на Луговую и торчал там до ночи: поставил новую калитку, заменил часть прясел в огороде и начал строить крыльцо. Не хватило досок. Эти окаянные доски слишком дорого стоили. Слава богу, подвернулся один дурак-продавец: сломал старую амбарушку и почти задарма отдавал бревна и доски. Половину этого добра Семен перевез к себе.

Тут время сажать картошку подоспело. Ведь опять же огороды — великое дело. Если крепко развернуться, даже в Сибири можно получать по два урожая в год. К примеру, посеять редиску (ей и месяца хватит на созревание), а сняв ее, посадить помидоры. На старом огороде редиска уже поспела. Мать бегает на базар продавать: махонький пучок — двадцать копеек, из рук хватают.

С кроликами еще связался, тоже возни не дай бог.

Семен работал быстро, споро, без передыху. Работал, что называется, до одури. Порой его даже поташнивало и покачивало. В цехе он не мог дождаться, когда кончится смена. На заре вскакивал с постели как подстегнутый.

Уйти бы с комбината, заняться только домашними делами — озолотиться можно. Но тогда быстро за шиворот возьмут. Партгрупорг и то уж спрашивал: почему Семен «такой страшный индивидуалист», почему на лекциях не бывает, с собрания как-то сбежал. «Говорят, хозяйство свое личное раздуваете. За высоким забором живете, как в крепости». (Ладно, хоть о втором доме еще не слыхал.)

В конце смены к Семену подошел профорг цеха Квасков, старый рабочий, отличавшийся превосходным знанием столярного дела и необычайной словоохотливостью.

— Слушай, тезка… — Он всегда так начинал разговор с Земеровым, потому, видимо, что сам был Семенычем, а Земеров — Семеном. — Ну, так как все-таки насчет нагрузки?

Профоргом Семеныча избрали месяца три назад, и с тех пор он без конца пристает с нагрузками.

— Ты плакаты писать умеешь? Нам надо пяток плакатов написать.

— Да что вы! — торопливо заговорил Семен, боясь, как бы профорг и в самом деле не «всучил» ему какую-нибудь нагрузку. — Я так напишу, что обсмеются все.

— Не умеешь?

— Не умею.

— Гм. А ты пробовал ли?

— Пробовал как-то.

— Где?

— Когда в школе учился.

— А ты сейчас попробуй.

— Да что вы в сам деле! Какой я художник…

— Ну ладно…

— Я вообще не умею писать, — добавил Семен и покаялся, потому что Квасков тотчас налетел на него коршуном:

— Как это не умеешь? Ты сколько кончил?

— Ну, восемь.

— Ишь! — хохотнул Семеныч. — Я вот только три, в четвертом-то и на пороге не побывал, а умею. А тебе с восемью-то классами надо лекции читать.

— Я перезабыл все.

— Чего перезабыл?

— Грамматику всякую. У нас столько людей грамотных в цехе.

— А ты, значит, неграмотный?

— Чего вы ко мне пристали? Сказал — не умею.

— Хорошо. Дадим тебе другое поручение. В воскресенье будет массовое гулянье. Весь комбинат поедет за город. Слыхал? Ты, говорят, музыкант? Так вот, организуй самодеятельность от нашего цеха. Понял? Подбери ребят, которые играют на чем-нибудь, поют, пляшут и всякое такое. Давай!..

— В воскресенье я не могу. В воскресенье у меня дома работа.

— Ты что, совсем не хочешь ехать?

— Давайте как-нибудь после поговорим, Семеныч. А то мне надо с этим кончать скорее. — Семен показал на доски, которые обстругивал.

— Тогда подбегай ко мне после смены.

— Да боже мой! — взвыл Земеров. — Не могу я сегодня, некогда мне.

— С тобой говорить, знаешь, только выпимши, — окончательно рассердился Семеныч и пошел злыми шагами — резкими, шумными.

Земеров был одним-разъединственным рабочим, с которым напористый профорг ни о чем толком не мог договориться.

— Нашел тоже кому предлагать, — сказал Семенычу молодой столяр Коля Чубыкин, нисколько не беспокоясь о том, что Земеров услышит его. — Это ж типус, дай бог.

Чубыкин работал по соседству с Семеном, делал мебель. Он терпеть не мог Семена, глядел на него, будто на змею гремучую — настороженно и холодно. Но не всегда было так. Поначалу плясуна, весельчака Чубыкина тянуло к Земерову, о котором говорили, что он будто бы умеет играть на гитаре. В цехе в обеденный перерыв Коля крутился рядом и подсовывал Семену гитару, приглашал в клуб и к себе домой (Семен не был ни там, ни тут), а однажды в выходной безо всякого-якого заявился к Земеровым. Заявился шумный, с улыбкой. Увидел Пелагею Сергеевну — и улыбка стаяла. Семен в тот день спешил доделать свинарник и, видимо, не мог скрыть досады.

— Я хотел тебя позвать в клуб, — сказал Коля. — Там струнный оркестр организуется.

— Есть когда тут чепухой заниматься, — недружелюбно отозвалась Пелагея Сергеевна и отшвырнула попавшее под ноги полено.

Потом, когда Чубыкин уйдет, Семену станет вдруг стыдно, а сейчас он только и ждал того, чтобы гость побыстрее убрался. Семен видел, что Коля и рад бы уйти, но сидит из приличия, говорит, о чем придется, и посматривает на пыльные ковры, понавешанные и разложенные, где надо и не надо, на сундуки — их было более десятка, на иконы, на собаку, которая так и заливается во дворе.

С тех пор Чубыкин не подходил к Земерову…

У Семена было отвратительно на душе, когда он после смены шагал к автобусу.

— Чего сгорбился, старик? — услышал он голос шофера Яшки Караулова.

Слыл Яшка циником и нахалом.

— Чего этот старый трепач к тебе приставал? Я как раз по цеху проходил.

— Почему трепач? С нагрузками все…

— Пошли его к чертовой матери. Слушай, вкалываем мы с тобой на одном комбинате и живем, можно сказать, рядом, ты на Пристанской, я на Партизанской, а знать друг друга не знаем. Ты откуда прикатил в наши края?

Семен сказал, что из Восточной Сибири.

— Дом свой ты здорово обладил, — одобрил Яшка. — Слушай, что будешь делать в субботу вечером? У меня дружок есть, Ленька Сысолятин. Мы с ним выпить маленько решили. Приходи на часок. А то сидишь, как сыч, ядрена Матрена.