– Зеркало… – смущенно пояснила Шура по‑английски, когда тот с вопросительным участием повернулся к ней.

Он улыбнулся и развел руками: увы! Надежда Сергеевна взволнованно осматривала стул, приподняла край скатерти, взглянула под ноги…

– Сумочка… – расстроено пробормотала она, обращаясь к Шафроту. – Я оставила ее у вас в кресле.

– Я готов сходить за ней, – галантно осклабился американец.

– Что вы! – ужаснулась Ильинская и нервно улыбнулась. – Я схожу сама. Ключ, если позволите… – И она порывисто протянула Шафроту смугловатую, хоть и не столь свежую, как у Шурочки, руку.

Шафрот кивнул.

– Обещаю сберечь ваше сокровище… – Он расстегнул пуговицу на кармане френча, достал связочку ключей и двумя пальцами очень ловко сбросил с кольца нужный. – Надеюсь, вы найдете ее в кабинете.

Тень не тень, а подобие мимолетного недовольства промелькнуло в его глазах. Но лишь на миг.

– Пожалуйста!

Никто не обращал внимания на Надежду Сергеевну, когда она шла вдоль зала к дверям. Подвыпившие гости вставали, подходили друг к другу, но чаще всего к Шафроту. Кто‑то из русских, по виду нэпман, привстав, пытался во весь голос втолковать американцу нечто приятственное сразу через несколько голов. Шафрот воспользовался случаем:

– Переведите, мисс Алина, что бормочет этот купец. И сядьте поближе, прошу вас. Приборы можно переставить.

Так и сделали: тарелочки, вилки и ножи поменялись местами. Американец и девушка оказались теперь рядом: И это было замечательно удобно для того, чтобы продолжить акцию «обольщение мистера Шафрота», от успеха которой зависела вся операция контрразведки ГПУ.

Не стоит забывать, что был еще один важный ее участник, а вернее, участница: сорокалетняя женщина в темном платье с шелковой розой у плеча. Задыхаясь от неистового сердцебиения, она быстро шла по длинному коридору, где курили и оживленно обменивались мнениями гости, проходила мимо пустых сейчас кабинетов с английскими и русскими надписями на дверях, мимо мраморной лестницы, мимо ниш с гипсовыми вазами… Шла туда, куда каждое утро приходила на работу, – в приемную своего шефа.

Приемная, как и коридор, была залита ярким электрическим светом – в АРА на экономию энергии смотрели свысока. Ильинская закрыла за собой двустворчатую застекленную дверь, прислушалась и подошла к другой – высокой, обитой красной кожей. Трясущимися руками вставила ключ в скважину, повернула. Потянула за ручку… Почему?! Дверь не отворялась! Она успела прийти в ужас, хотя тут же машинально повернула ключ на второй оборот. Дверь плавно открылась от слабого усилия… К окну! «Боже мой, боже мой», – шептала она, чувствуя, что близка к обмороку, суетливо делая то, что должно: придвинула стул к окну, взобралась на подоконник, открыла верхний, а затем нижний шпингалеты, рванула на себя раму. Раздался громкий треск отрываемых бумажных полосок. Внутренняя рама открыта, теперь за внешнюю. Верхний шпингалет, нижний шпингалет… Открывать раму уже нет сил. Но и необходимости нет тоже: контрразведчики ГПУ и Заволжского военного округа теперь легко откроют ее со двора…

Спрыгнув на пол, Надежда Сергеевна сунула ноги в туфли, бросилась к креслу, схватила сумочку… Все! Скорее назад, в зал! Если бы сейчас на пороге появился кто‑то, пусть даже и не Шафрот, сердце Ильинской не выдержало бы…

О, да как же это?! Она уже затворяла за собой дверь, когда увидела, что внутренняя рама с обрывками бумажной ленты осталась открытой… Ильинская подбежала к окну, прикрыла раму, стало совсем незаметно.

Все! Бежать отсюда, из проклятого кабинета!

Но только не бежать! Необходимо взять себя в руки. – В таком состоянии показаться Шафроту нельзя.

Итак, ключ… сумочка… Хорошо бы плеснуть на лицо холодной водой… Походка, походка!.. Не надо спешить… «Все хорошо, все хорошо», – шептала она, а к горлу подступал комок, а в сердце кололо, кололо…

…Шура трусила, но уже не так, как тогда, в кабинете. «Представь, что это всего лишь любительский спектакль, – уговаривала она себя. – И у тебя роль коварной соблазнительницы кого угодно. Не думай, что это серьезно. Роль, всего лишь роль!..»

В зале было шумно. В углу хрипел граммофон, несколько пар, толкаясь боками, пытались танцевать шимми. Шафрот тяжело дышал. Ему давно хотелось расстегнуть верхнюю пуговицу френча, но он не смел: неприлично. Он пил шампанское бокал за бокалом и не пьянел. «Еще ведь ночь сидеть над отчетом, – с раздражением вспомнил он. – Проклятье! Ладно, потом, потом… Еще не сейчас, не скоро…»

– Мистер Шафрот, ваш ключ.

Ильинская с усилием отодвинула стул, села.

«Выпить шампанского… полный бокал», – вяло подумала она, но не шевельнулась.

– Да, да… – Шафрот взял ключ, небрежно опустил его в карман френча.

– Господин Шафрот, мы вынуждены уйти. Дела. Карклин и Елисеев остановились у них за спиной.

– Извините, – Шафрот встал. – Спасибо за высокую оценку моих скромных усилий. – Он сдержанно пожал руку Карклину, чуть дольше задержал ладонь Елисеева. – Завтра я отбываю московским поездом в восемь утра.

Теперь переводила только Шурочка.

– Мы знаем, – кивнул Карклин, и Шура заметила, что он изо всех сил старается на нее не смотреть. Презрение так и исходило от него: – Мы непременно проводим вас на перроне, мистер Шафрот.

Ушли совдепы… Вот и славно. Музыка? Что это? Танго? Прекрасный танец – танго!..

– Я хочу танцевать с вами, Алина… Вы позволите?

Он просит извинить, что неважно танцует. Не было возможности учиться – деловым людям всегда не хватает времени на удовольствия. Послевоенный мир только отряхивается от пепла, он еще по‑настоящему и не жил… Кстати, мисс Алина может называть его просто Билли. У американцев это принято.

Шафрот испытующе смотрел сверху вниз на взволнованное тонкое лицо.

«Что ответить ему? – в смятении соображала Шура. – Наверное, надо как‑то подыграть. А вот как: пусть он пожалеет несчастную девушку…»

– А я?.. Я ничего не видела. Наверное, ничего и не увижу, – тихо проговорила она и ужаснулась: до чего фальшиво! – Ни вашей прекрасной страны, ни Парижа, ни пляжей Ниццы… Скучная, серая жизнь.

Американец почувствовал, как неприятно повлажнела его рука, обнимающая гибкую спину страдающей Алины. Бедная девочка!

Умолк граммофон. Они вернулись на свои места. Зал полнился обычным ресторанным гамом.

– У меня разболелась голова, господин Шафрот, – устало проговорила Надежда Сергеевна. – Нам пора.

Злые желваки проступили на скулах шефа. «Дьявольщина, – подумал он. – Придется сесть за отчет. Так скоро…»

– Неужели вы лишите меня счастья беседовать и танцевать с вашей дочерью? – сказал он, все еще на что‑то надеясь. – В мой последний, прощальный день?

– Мама! – подала голос Шурочка. – Можно я… останусь? Ненадолго…

– О‑о! – Шафрот вдохновился. Сверкнула голливудская улыбка, глаза смотрели честно, они были преисполнены джентльменского благородства. – Я обещаю вам, миссис Ильинская, доставить дочь живой, здоровой и счастливой. Девушке… э‑э… вашего происхождения нелегко прозябать в унылой стране пролетариев. Нужна и отдушина, не так ли?

«Ну, благодетель, погоди», – свирепо подумала Шурочка и пробормотала, все больше входя в роль обиженной жизнью:

– Мама, твоя молодость была не такой!.. Офицеры, юристы, балы, пикники… А у меня? Что у меня?!

«Комедиантка… – подумала с тоской Ильинская. – А если она… всерьез? Нет, нет, какая чушь!»

– Хорошо, – вздохнула она, и печаль ее была, увы, искренней. – Я верю слову джентльмена, господин Шафрот. Не провожайте меня, хочется в одиночестве пройтись пешком. Голова…

Бравурная полька вырвалась из трубы граммофона, когда Надежда Сергеевна покидала пирующий зал. Ее провожали глаза Шурочки и Шафрота… Впрочем, нет, Алины и Билли, которые решили сегодня… повеселиться всласть!

Шура ощущала душевный подъем: с уходом матери ей стало гораздо легче. Не так стыдно.

– Где‑то есть рояль, – сказал Шафрот. – Я уверен: вы поете.