– У вас стало интересное выражение лица, – заметила Раневская. – Такое впечатление, что вы вспомнили что-то очень неприятное.

– Да нет, не особенно, – соврал Психолог. – Просто однажды меня повели в зверинец на каникулах, а я простудился, и потом все каникулы пролежал в обнимку с малиновым вареньем и манной кашей. Чего уж приятного!

А перед его глазами стояла та лисица, он видел ее свалявшуюся комьями шерсть, затравленное выражение глаз, беспомощный оскал, которым она пыталась угрожать своим мучителям… Зверь часто приходил в его детские сны, и Психолог ненавидел лисьи шапки, шубы, воротники – их вид сразу напоминал ему о зверинце, и почему-то думалось, что это изделие из той самой лисы, которую сначала заморили в клетке, а потом ободрали шкуру, чтобы сделать шапку или воротник.

– Ну, простуда – действительно не особенно приятно, тем более для ребенка во время школьных каникул, – улыбнулась Раневская.

– А вам, похоже, повезло со зверинцами еще меньше, – сказал Психолог. – Не зря ведь вы о них заговорили.

– Все-то вы знаете, догадливый мой! – Раневская засмеялась и поудобнее подоткнула маленькую подушечку под локоть. – А я вот думаю, что такие зверинцы нужно вовсе запретить. Из-за жестокого обращения с животными. Ведь даже если персонал там старается изо всех сил, все равно невозможно обеспечить нормальные условия для животных. Они мучатся, и мучатся страшно. Неволя вообще ужасна для любого живого существа, но передвижные зверинцы – это нечто особенное, это противно природе. И уж всяко нельзя приводить туда детей. Нельзя, чтобы дети видели все эти ужасы, чтобы они осознавали кошмар клетки.

Мне было шесть лет, когда я впервые увидела такой передвижной зверинец. Там воняло, но не это было самым жутким. Настоящим ужасом были замученные звериные глаза, которые смотрели на суетящуюся и шумящую человеческую толпу сквозь толстые железные прутья. Я удивилась – мне обещали веселую прогулку, волшебных зверюшек, а привели в очень неприятное место, где я всей кожей чувствовала боль и страх. Не помогали ни яркие афиши, ни шарики мороженого – даже они сочились болью и страхом.

Гвоздем программы зверинца были дельфины – посмотреть именно на них сбежался весь город. Я видела дельфинов на картинках в книжках, и это были гордые, свободные создания. В этом же зверинце были два маленьких дельфиненка, которые медленно плавали в жестяной ванне. Вода была грязная, мутная, в ней плавали куски сосисок, размокшие булки – посетители бросали весь этот мусор, воображая, что подкармливают дельфинчиков.

Глядя на едва шевелящихся дельфинят, я чувствовала страх, смешанный с разочарованием. Они были совсем не такими, как на книжных картинках, и это казалось обманом. А вокруг шумела празднично разодетая толпа, и рафинированные дамы строили глазки кавалерам из-под низко опущенных полей кружевных шляп, и отцы поднимали повыше маленьких детишек, чтобы те смогли разглядеть диковинных рыб получше, и краснощекие мамаши резкими голосами предупреждали мужей, чтобы те держали ребятишек покрепче, да не зашибли ненароком, и оборванцы терлись около господ, то незаметно подрезая кошелек, то плаксиво выпрашивая копеечку… И никому не было дела ни до ужасающей вони, ни до тоскливой безнадежности в глазах животных.

А потом к ванне с дельфинчиками подошла пьяная компания, и один из мужчин начал тыкать пальцем в дельфиненка, требуя, чтобы тот плавал резвее. В винной одури он кричал, что содержатели зверинца подсовывают снулых рыбок, выдавая их за дельфинов, и ткнул пальцем прямо в жалобный глаз дельфиненка. Из глаза потекла кровь, но пьяному это показалось очень смешным, он хохотал и все давил, давил пальцем…

Я начала плакать, кричать, мне казалось, что кровь, текущая из дельфиньего глаза, заливает все вокруг, что сама вода в ванне стала кровавой. Из-за проклятого заикания все было еще хуже – слезы смешивались с обрывками слов и каплями слюны.

Гувернантка вытащила меня из толпы, отвела домой, где я была наказана. За что? Ну как же, ведь я устроила сцену на глазах чуть не у всего города. Я пыталась объяснить отцу, в чем было дело, но получалось лишь невнятное мычание, прерываемое бесконечными всхлипываниями. Потом я долго не могла спать – по ночам, стоило мне закрыть глаза, как тут же появлялась гнусная жестяная ванна, в которой плавал маленький дельфинчик с окровавленным глазом…

Почему вас интересует мама? Маму не беспокоили такими пустяками. Она была женщиной очень впечатлительной, и ее старались не расстраивать из-за мелочей.

Да, мама моя была женщиной необыкновенной. Особенно заметно это было рядом с отцом. Он – типичный коммерсант, человек крайне практичный и практический, и в лице его всегда выражалась твердость. И рядом с ним мама – романтическая, витающая в облаках, иногда путающая мечты и реальность. Мама могла плакать, если ей снился плохой сон, или радоваться весь день, если сон был хорош, отец с одинаково спокойным выражением лица встречал как успехи, так и неудачи. Отец отлично знал, откуда берутся деньги, мама об этом никогда не задумывалась. Они были схожи, как день и ночь – и то, и другое можно наблюдать из одного и того же окна.

Иногда, вспоминая об отце, я думаю – а не ошибалась ли я в его оценке? Я помню, что к нему в гости захаживал Натан Богораз[3], и они с отцом подолгу разговаривали на иврите, рассуждая на библейские темы – Богораз был отъявленным атеистом, а мой отец, как я уже говорила, старостой хоральной синагоги. Если же отец был настолько практичен, как я думала всегда, то что же интересного находил в нем Богораз, писатель и поэт, в котором практичности не было ни на грош? Не за чаем же с бисквитами он приходил в наш дом!

А вы знаете, что то самое благотворительное еврейское общество, председателем которого был отец, купило чеховский дом? Тот дом, что был построен отцом Антона Павловича. Купец Селиванов, которому дом достался за долги, продал его втридорога – ему дом достался за шестьсот рублей, а получил за него пять тысяч! – а благотворительное общество устроило там еврейскую богадельню.

Маму не интересовали ни библейские темы, ни богадельни – все это было слишком серьезно или слишком приземленно для ее романтического характера. В детстве я очень хотела быть похожей на маму – романтизм ее казался мне привлекательным. И потом, мама была красива. Бэлла пошла в нее, а я настолько похожа внешне на отца, что один мой знакомый, увидев как-то фотокарточку отца, решил, что видит мой снимок в гриме для мужской роли! Но внешность, которая у мужчины расценивается как привлекательная мужественность, для женщины является почти что уродством.

Мама не особенно внимательно занималась нашим воспитанием, а тем более – образованием. Няни, горничные, гувернантки, бонны, приходящие учителя – в общем, весь штат полагающихся небедному дому «людей» был в нашем распоряжении. Контролировал все отец. Ну а мама читала книги, составляла букеты, музицировала и мечтала. Вот за чем она следила, так это за нашей одеждой, особенно у девочек. И естественно, мы должны были быть умыты и сыты. Все остальное в ее представлении складывалось само собой. Легкость и поразительную неловкость в отношении быта я унаследовала от нее. Жаль, что к этому не прилагался нос.

От матери же я унаследовала любовь к чтению. Отец, читающий Тору и канцелярские книги, никак не мог вдохновить на чтение, но мама…

Знаете, когда она прочла в газете о смерти Чехова, то кричала и плакала. Она не представляла мира без Чехова, без его книг. Мне было восемь лет, и я изрядно испугалась, услышав крики матери и надрывный плач. Узнав, в чем дело, я схватила первую попавшуюся книгу Чехова и убежала в парк – читать. Я часто читала в парке, там меня никто не видел. Если я плакала над книгой дома, то меня наказывали, ну а в парке можно было плакать, не боясь наказания.

Мне попалась «Скучная история» – совершенно неподходящее чтение для восьмилетней девочки. Но как-то так получилось, что я не только прочла книгу, но даже смогла понять ее. И на этом детство закончилось. Понимаете, невозможно до такой степени прочувствовать одиночество и остаться ребенком…