Маргарет Кингстон-Фокс передала своему отцу сандвичи с огурцами.

Мы пили чай в Манор-Хаусе. У сэра Уильяма гостили Брэнсом Бернс, финансист, и миссис Брэдли.

– Это уже седьмой, объедала ты эдакий, – сказала Маргарет, когда ее отец надкусил очередной сандвич.

– Семерка – счастливое число, – ответил сэр Уильям. Он откинулся назад и отправил сандвич в рот.

– Вот, значит, как ты рассуждаешь! – продолжала его дочь. – Миссис Брэдли, возьмите еще. Прошу вас, мистер Бернс. Мистер Уэллс, вы как будто дремлете.

– Мне бы хлеба с маслом, – сказал финансист. Как все короли коммерции, он был рабом своего желудка. – Вашего браконьера сегодня выпускают? – обратился он к хозяину.

– Нет, Джонстон просидит еще месяц. Этот дурень швырнул камнем в Хитса, моего старшего егеря, вырубил его. Надеюсь, со мной он ничего подобного себе не позволит, – ответил сэр Уильям, высматривая пирожное.

– Неприятно получить здоровенным камнем, – согласился Бернс.

Я вспомнил о брошенной в нас черепице, но промолчал.

– О, я не то имел в виду, – сказал сэр Уильям.

– Папа собой не владеет, когда ему перечат. – Маргарет засмеялась; веселье ее было какое-то натужное. К нему присоединился зловеще-скрипучий смех миссис Брэдли. Умная женщина, наверное, но в ее обществе невольно подбираешься. В таком, как у нее, возрасте лучше демонстрировать добродушие.

– Это не забава, – улыбнулся сэр Уильям. – Сидеть мне скоро за решеткой, точно вам говорю.

У него было загорелое лицо с приятными морщинками в уголках серых глаз, темно-рыжие коротко стриженные волосы и очень красные уши. Нос небольшой, хорошей формы, но чуть вздернутый, полные красиво очерченные чувственные губы. Темно-рыжие усики придавали простому приятному лицу мужественный вид, улыбка открывала ровные белые зубы. Одет сэр Уильям был в коричневый твидовый костюм и в целом являл настоящий образ идеального землевладельца – как их представляют беллетристы – и сам это понимал и веселился.

У ног сэра Уильяма лежал его фокстерьер Джим.

Чай пили не на террасе, а в доме. По стеклам высоких окон катились капли дождя. Чтобы как-то скрасить сырой вечер, в гостиной зажгли электричество. Этот август бил все рекорды – такой дождливой погоды, если верить газетам, не было уже сто лет.

– Так-так, – произнес Бернс (я с трудом его выносил), отказавшись от пирожного и второй чашки чая. – Сидя в тюрьме, наш браконьер – как там его? – по крайней мере не заработает простуду. В такую-то погоду…

– Заработает пулю, если будет на моей земле набрасываться на моих же егерей. – Сэр Уильям взял пирожное и с такой силой надкусил, что это совершенно безобидное на вид кондитерское изделие выстрелило из своих недр колбаской крема – прямо ему на штанину. Сэр Уильям сердито крякнул, выругался и стал очищать брюки. Как уже заметила его дочь, он очень легко раздражался. Впрочем, неприятно, нечего и говорить, когда испачкаешь кремом брюки.

– Знаешь, папа, – ухмыльнулась Маргарет, – пора бы тебе уже уметь обращаться с едой.

В этот миг она была мало похожа на Юнону. Трудно себе представить ухмыляющуюся Юнону, уж не знаю почему.

Миссис Брэдли решила переменить тему. Положив свои птичьи лапки на подлокотники, она улыбнулась: растянула губы так, что ее желтое личико стало похожим на мордочку хамелеона, несколько раз подряд моргнула пронзительными черными глазками и голосом, который поразил меня глубиной и мелодичностью, как поражал всех, кто впервые его слышал, произнесла:

– Мистер Уэллс, что, по-вашему, самое занятное на свете зрелище?

Наступило молчание. А она тем временем метнула быстрый взгляд на каждого из присутствующих и опять перевела его на меня. Начиная потеть, я вдруг понял, как чувствует себя кролик под взглядом удава.

Пожалуй, в миссис Брэдли было что-то от ящерки – в ее глазах, в уме, который скрывался за этими глазами. Когда она сложила губы в нечто напоминающее клювик ящерицы и высунула кончик языка, я даже удивился, что он не раздвоенный. «Так значит, она, – подумал я, – психоаналитик».

Миссис Брэдли явно прочла мои мысли.

– Именно, мой дорогой, – заявила она. – Причем настолько старого толка, что считаю Зигмунда Фрейда верховным жрецом этой религии и хранителем всех тайн пола. Прошу воздержаться от каламбуров, ибо смеяться над предметами священными не дозволено никому. Кроме декана Инга[3].

Свою тираду она завершила неожиданным веселым гуканьем и, к сильнейшему моему смущению, игриво ущипнула меня за щеку. Маргарет рассмеялась.

У Маргарет были прекрасные темно-каштановые волосы с золотым отливом; она отлично играла в теннис и на редкость плохо – на укулеле. Я, нечего и говорить, описываю ее такой, какой знал тогда. Мистер Брэнсом Бернс претендовал на ее руку. Игра шла нелегкая, и он два раза сходил с дистанции: один раз потерял все набранные очки, когда вничью провел с Маргарет партию в теннис, и второй раз, когда отпихнул бросившегося к нему фокстерьера. Собак он боялся и потому относился к ним с сильнейшей неприязнью. Пищеварение, как я уже говорил, у него было плохое. Маргарет по молодости лет не придавала этому значения. Ее отец, по-видимому, склонялся в пользу их брака: Бернс имел деньги и не такое уж темное для финансового воротилы прошлое. Отличался осмотрительностью, хорошо играл в бридж, правда, не так хорошо, как сэр Уильям. Впрочем, он играл куда лучше меня. Я про Бернса, разумеется. Миссис Брэдли, школьная подруга и близкая приятельница матери сэра Уильяма, сообщила мне, что не без некоторого интереса наблюдает за процессом ухаживания, но готова решительно воспрепятствовать заключению этого брака. Ее теория, порожденная личными наблюдениями, состояла в том, что счастье в браке достигается очень редко, и практически невозможно, если у одной из сторон за плечами сорок семь лет и скверное пищеварение, а другой двадцать, и она отвратно играет на укулеле. Маргарет ей нравилась, а Брэнсома Бернса она ценила как экземпляр личности с самым ископаемым интеллектом, с каким ей доводилось встречаться.

Сам Бернс, нечего и говорить, видел в ней лишь старую сумасбродку, которая вполне может клюнуть на предложение сделать инвестиции, если преподнести его позавлекательнее. Ему даже не верилось, что она побывала замужем.

– Неужели нашелся нормальный человек, пожелавший, будучи в здравом уме, на ней жениться? – сказал он однажды, когда мы остались наедине.

Я ответил, что, по моим сведениям, миссис Брэдли дважды вдова.

– Гос-споди! Так это сколько же у нее денег?!

К сожалению, я не смог заставить себя донести его высказывания до миссис Брэдли; уверен, она оценила бы их в полной мере. Не раз я замечал устремленный на нее задумчивый взгляд рыбьих глаз финансиста. Наверное, он пытался определить, насколько она богата, однако задача была не из легких. Одевалась миссис Брэдли хоть и необычно, а иногда просто жутко, но явно дорого. С другой стороны, она обладала редким остроумием и неиссякаемым дружелюбием, а такие качества не вяжутся, по его мнению, с богатством; разве что женщина – звезда мюзик-холла или герцогиня, которая устроила из фамильного замка общество с ограниченной ответственностью. В бридж миссис Брэдли играла лучше, чем Бернс и сэр Уильям, и была прекрасной бильярдисткой. А второго такого искусного метателя дротиков и ножей я вообще не видел. Еще она без промаха стреляла из пневматического оружия и сильно досадила Бернсу, выиграв у него пять фунтов: одним противным дождливым вечером она на спор десятью выстрелами снесла горлышки у десяти бутылок. Я точно знаю – сам видел.

Да, Бернсу никак не удавалось ее классифицировать. И мне тоже… Хотя от ее рекордов попахивало эдакой ковбойской удалью, речь у нее была безупречно правильная, классическая, без всяких там новомодных словечек, без сленга, и это нас обоих озадачивало. Она, несомненно, была, что называется, леди, и, однако, знала самые худшие стороны худших городов Европы и Штатов, и знала обо всех грехах человеческих и всех пороках. Удивить ее никому еще не удавалось, зато я сам видел, как благодаря ей у Берта волосы встали дыбом. Читала она только современных поэтов, а ее единственная уступка самой себе заключалась в рюмке хереса, выпиваемой перед обедом. Совершенно необычная женщина. Но не сумасбродка. Нет, с теми, кто считает ее сумасбродкой, я решительно не согласен.