Он сделал то, что сделали бы, конечно, и вы в его возрасте. Распугав двух или трех змей, гревшихся на стене, насобирал целую кучу осколков и приволок домой. Потом он ежевечерне с благоговением точил свой перочинный ножик на римском точильном камне, которому две тысячи лет! Лезвие через некоторое время сделалось тончайшим, как лист папиросной бумаги.

На мысу римляне поддерживали огонь: разжигали огромный костер и всю ночь без устали подбрасывали в него охапки хвороста.

Теперешний маяк, понятно, был куда лучше. На вершине белой башни находилась так называемая сетка накаливания. Сделана она была из шелка, пропитанного особыми солями. Снизу подавались пары керосина, которые добела раскаляли сетку.

Устройство, в общем, нехитрое. По сути — гигантский примус. Но с сеткой полагалось обращаться осторожно: дунь посильнее — и сразу же рассыплется в прах!

Сетку окружала толстая линза подобно стеклу керосиновой лампы. Стекло было необычное — пузатый стеклянный бочонок. Вместо обручей ребристые грани. Каждая грань преломляла свет, усиливала его и параллельными пучками отбрасывала далеко в море.

Целыми днями Григорий ходил теперь за дядей Ильей, мужем тети Паши, и неотвязно клянчил: «Дядечку, та визьмить жэ мэнэ до фонаря!» Даже божился иногда, что больше уже не спутает замшу с тряпкой.

Дело в том, что дядя Илья поначалу гостеприимно позволил ему протереть оптику — он называл ее с уважением полным наименованием: «линза направляющая и преломляющая». Ошалев от радости, Григорий второпях схватил тряпку, за что тотчас же получил по рукам. Тряпкой протирают лишь штормовые стекла, которые защищают линзу от града, снега и птиц, сослепу летящих на свет. Саму же «направляющую и преломляющую» разрешается протирать исключительно замшей!

Сколько раз, стоя в фонаре (подниматься туда нетрудно, лестница невысокая и пологая), Григорий воображал себя командиром корабля.

Ведет корабль ночью, вглядываясь с командирского мостика во мрак. Плывет будто в пещере. Ни луны, ни звезд!

И вдруг раздвинулись впереди камни гранитных стен. Блеснул узенький проблеск света!

Маяк!

Вспыхивает и гаснет зеленый огонек вдали — будто свет настольной лампы под абажуром. Сначала короткий проблеск, потом мрак, опять проблеск и мрак уже почти целую секунду. Световая характеристика «его» маяка!

Сигнальщик докладывает:

«Товарищ командир! Открылся мыс Федора!»

«Штурману нанести наше место на карту!»

Хорошо, если бы еще и Туся стояла рядом с ним на мостике…

Кроме «линзы направляющей и преломляющей», были у дяди Ильи также ревуны. Когда Григорий впервые услышал их, то подумал: стадо коров зашло по брюхо в воду и, вытянув шеи, оглушительно мычит.

Ревуны помогают морякам в плохую видимость. Если наваливает туман или начинает идти снег, люди, застигнутые непогодой в море, откладывают бинокли. Все на корабле превращается в слух.

Тише! Слышите? Издалека сквозь свист ветра и гул волн донесся слабый, прерывистый, очень печальный голос.

Ревуны! Ну, теперь следить с часами в руках! Чья это звуковая характеристика? Две секунды — звук, две — молчание, две — звук, две — молчание, пять — звук, шесть — молчание. Подал весть о себе мыс Федора. Предостерегает: «Я — „Берег“, я — „Берег“, уходите от меня в море!»

И рулевой торопливо отворачивает до тех пор, пока печальный голос не пропадает в шуме волн и ветра.

Нет, никогда не было скучно Григорию на маяке — даже одному. Он ведь и не оставался один.

Море постоянно было с ним. И оно всегда было разное.

Белый красавец маяк стоял над обрывом, с трех сторон обступало его море, и в течение дня оно много раз менялось на глазах.

Григорий любил встречать рассвет у подножия обрыва.

Тихий шорох — как чьи-то приближающиеся шаги! Это на цыпочках подходит по рассыпающейся гальке новый день.

Появляются на глади вод промоины, сияющие, светлые, напоминающие озера среди лугов. Наклонно, пучком, падают из-за облаков лучи солнца. Когда таких пучков несколько, они выстраиваются в ряд и делаются похожими на индейские вигвамы, освещенные изнутри.

Не отрываясь смотрит вдаль подросток на костылях. Пена прибоя обегает его ноги и концы костылей, уткнувшиеся в гальку.

День начинается неизменно с маленького события — с восхода солнца. И заканчивается тоже событием — заходом солнца.

Облака на закате неотделимы от солнца. Многоярусные, цветные, они громоздятся друг на друга. В узкие прорези пробивается свет. Там, у очага, пируют великаны!

Завороженный этим зрелищем, Григорий присаживается на гальку. Костыли лежат рядом.

Ага! Насытившись, великаны ушли спать. Очаг погас. Но вода еще долго хранит свет солнца. Оно словно бы утонуло и покоится на дне морском. Море

— одна огромная раковина-ропан с перебегающими по ее выпуклой поверхности золотыми блестками.

А за очистившимся от облаков горизонтом поблескивает другая раковина — размером еще больше — небо. И вторая темнее первой, не перламутровая, а розовая…

Однако Григорий любил море и в шторм. Даже еще больше, пожалуй, чем в штиль.

До него долетают соленые брызги! Блаженно улыбаясь, он не вытирает мокрого лица. Зрелище непокорного моря всегда обостряет в нем ожидание счастья.

Часами мог он простаивать на берегу, наслаждаясь картиной надвигающегося шторма. Вот узкая светлая полоса, похожая на меч, вытянулась между небом и землей. Это знак бури. Тучи над светлой полосой густеют, наливаются клубящимся мраком. А море у горизонта, наоборот, белым-бело. Волны, поседев от страха, с развевающимися волосами, стремглав мчатся оттуда к берегу, будто спасаясь от меча, нависшего над ними.

Волны боятся шторма, но и сами они внушают страх. Не издали, а у берега. Тяжко ворочаются здесь, сталкиваясь и громыхая, серые, зеленые, голубые, с белыми прожилками, как гранитные плиты. Это так спрессовал воду шторм, без устали колотя и колотя ею о берег.

Нырнешь — не вынырнешь! Со скрипом сдвинутся плиты над головой, как тогда, при взрыве балаклавской мины, и уже не шевельнуть ни рукой, ни ногой, удушье перехватит горло, перед глазами тьма…

Григорий торопливо отгонял эти мысли, недостойные будущего моряка.

Но разве он все-таки будет моряком?

Брызги не только солоны — они горчат. Сильнее начали давить костыли под мышками. Это Григорий вспомнил о них. Разве возьмут с костылями на корабль?

Ну что ж! Не возьмут — останется на маяке, будет маячником, как дядя Илья. Но никуда не уйдет от моря.

Дядя Илья, видно, и сам был не прочь, чтобы Григорий остался служить на маяке.

Впрочем, может, его радовало появление нового свежего слушателя? Ведь он достиг уже того возраста, когда любят в часы досуга наставительно рассказывать свою биографию или просто приводят к случаю разные поучительные факты. На маяке же население маленькое — раз, два и обчелся, со всеми давно уже обо всем переговорено.

Дядя Илья очень большой, массивный. Тельняшка, штопаная-перештопаная, чуть ли не лопается на широченной его груди. Однако говорит он, как кажется Григорию, с преувеличенной вежливостью, произнося «ы» и «у» по-черноморски мягко: вместо «выпить» — «випить», вместо «прошу» — «просю».

Вот и сейчас он решил воспользоваться выдавшейся свободной минуткой, чтобы продолжать «приучать хлопца к делу». Слышно: осыпается земля на спуске под его размашистой боцманской поступью. Значит, сверху увидел Григория и спешит к нему с каким-то новым наставлением.

А тут, как назло, страшно хочется спать.

Блестящие, словно бы отполированные, пологие волны неторопливо изгибаются навстречу. Суетливо бегают рядом рачки-бокоплавы. Вода шелестит у ног, обегая торчащие камни. Отсвечивает на солнце разноцветная крупная галька. Рыболовные крючки, разложенные у воды, ярко сверкают. Глаза слепит, веки все больше тяжелеют, смыкаются…

Но дядя Илья уже тут как тут.