Он резко повернулся и почти выбежал на улицу, не побеспокоившись закрыть ни одну из тяжелых дверей, что встретилась ему по дороге.
– О Зейнаб, – пробурчала кормилица, с трудом закрывая дом. – Твой последний воздыхатель – чистый огонь.
– Да, Зульфия, он очень хорош… И как богат. Теперь мы заживем беззаботно.
Но старая кормилица так не думала. Ибо она видела лицо, с которым покидал ее госпожу этот новый любовник.
– Не чаял я увидеть тебя здесь снова. – Такими были слова, которыми встретил хромоногий библиотекарь Рахмана. – Я думал, что это прекрасноокая дева похитила тебя надолго. И что теперь ты не покажешься в этих стенах до того времени, пока не придет пора сдавать многочисленные экзамены…
– О нет, уважаемый. Мое сердце похитить невозможно. Этого не может сделать в целом мире никто – а тем более какая-то презренная, торгующая своей жизнью женщина, да к тому и столь некрасивая…
«О Аллах, – подумал библиотекарь. – Как изменились взгляды нынешней молодежи! Эту удивительную чаровницу он назвал некрасивой! Какой же тогда должна быть в его глазах девушка красивая?»
Но задать вопрос старик не решился. Должно быть, что-то в выражении лица юноши удержало его от этого.
Рахман же, забрав книги, вновь уселся за стол и принялся с удвоенным усердием штудировать обширный труд великого Аль-Бируни.
Дни проходили за днями, слагаясь в недели и месяцы. Но Рахман был верен клятве, которую тогда дал себе. Ни одна женщина более не интересовала его. Все свои силы он отдавал изучению наук, попыткам проникнуть в заповедные тайны мира. Наставники не могли нарадоваться подобному студиозусу в своих рядах, а верный Вахид только вздыхал. Ибо видел, что царевич отказался в этом мире от всего, оставив себе лишь науки и книги. Его более не интересовали ни поэзия, ни дружеские вечеринки с приятелями, любившими жизнь во всех ее проявлениях, ни даже просто прогулки по расцветающей Кордове.
Зато законы магии теперь все легче поддавались пытливому разуму Рахмана. И наступил наконец тот день, когда смог он развить дар сверхчувствительности, быть может, даже превзойдя умение, каким некогда его так поразил факир на ярмарочной площади.
В этот день весна уступила место лету. Молодая зелень деревьев теперь скрывала выщербленные временем камни домов, в крошечных садиках цвели цветы. Верный Вахид, бурча, собирал в стопку разбросанные тут и там книги…
Рахман откинулся на подушки, которыми была уложена его кушетка. Отказавшись от женщин, аскетом все же царевич не стал и для занятий предпочитал жесткой деревянной скамье мягкую кушетку или покойное кресло. Пышные подушки приняли усталое тело юноши, а сам он, решив поупражняться в магическом искусстве, попытался представить себя свитком, лежавшим на низеньком столике у окна.
И вот уже через миг мир распахнулся перед Рахманом во всем блеске начавшегося лета. Не двигаясь с места, он ощущал запахи цветов, что росли за домом, цветá летней листвы, яркие, согревающие ладони. Были юноше слышны и слова прохожих, и он легко смог разглядеть шелка накидки, в которую куталась модница в соседнем доме. Теперь ему для этого вовсе не нужны были глаза.
Рахман устроился поудобнее, любуясь миром. Он хотел впитать все буйство его, пока ощущения не угаснут. Но, о чудо, мгновения текли одно за другим, а яркость красок и звуков оставалась прежней. Юноша не верил сам себе.
«О Аллах, неужели у меня это получилось?! Неужели теперь я смогу просто усилием воли переходить из серого мира, каким он виден всем, в пестрый, многокрасочный, ослепительный мир, каким его создал Аллах милосердный и всемилостивый? Но смогу ли я, как некогда факир, даровать кому-то это удивительное умение?»
Колебаться было не в характере юноши, и потому он решительно встал с мягких подушек.
– Вахид, друг мой!
– Я здесь, царевич.
– Ты можешь на несколько минут оставить свои занятия?
– Да, господин, конечно. Я готов служить тебе.
– Тогда подойди поближе.
Старик приблизился, и Рахман, как факир, сначала коснулся пальцами его висков, а потом левой руки.
Глаза старого слуги широко раскрылись.
– О мой добрый хозяин, что это?
И Рахман внутренне возликовал – ибо понял, что его слуга увидел мир таким же, как и он сам.
– О друг мой, это удивительное умение. Я развивал его в себе, зная, что мир на самом деле выглядит куда роскошнее и богаче, чем дано это отразить нашим пяти чувствам.
– Этот мир ослепляет и оглушает… Я могу видеть запахи, слышать цвета… Я слышу ток своей крови и понимаю, почему мои несчастные колени отказываются порой меня слушаться… Скажи мне, добрый хозяин, теперь этот мир будет таким всегда?
– О нет, мой Вахид. Через несколько мгновений ты вернешься обратно. Обостренные чувства тебя покинут. И, если ты не захочешь научиться этому сам, покинут навсегда.
– Какое счастье!.. Но, – тут новая мысль пришла в голову старому слуге. – Выходит, о мой хозяин, ты все время видишь мир вот так?
– О нет, мой друг. Я и сам не так давно узнал об этом умении, что люди называют сверхчувствительностью. А управлять им научился всего несколько часов назад. Должно быть, научился. Ибо чем больше я упражняюсь, тем легче мне это удается. Но разум мой говорит, что научиться вызывать в себе эту самую сверхчувствительность – лишь половина умения. Теперь осталось понять, как правильно этим пользоваться. Понять, как можно руками различать цвета, как удерживаться от того, чтобы не подслушивать мысли людей…
– Особенно наставников в университете…
– О да, мой друг, особенно их… Я понимаю, что нахожусь лишь на первой ступеньке бесконечной лестницы самопознания и самопонимания. И потому не верю даже тому, что вижу сейчас перед собой – не верю тому, что на миг мне удалось сделать так, что прозрел и ты…
– Аллах милосердный, мое прозрение уже убывает. Это страшный дар, о царевич. И немногим можно открывать тайну, которая спрятана за привычным видом предметов и ходом вещей. А потому прошу тебя, мой добрый господин, не упражняйся больше на старом усталом Вахиде. Думаю, что могу тебе послужить еще много лет… Но видеть мир таким, как ты его показал сейчас, я не хочу…
– Прости меня, мой друг. Более я не посмею тревожить тебя успехами своих упражнений.
– Вся моя жизнь без остатка принадлежит тебе, царевич. Но я стар и не могу привыкнуть к тому, что видел мир не таким, каков он на самом деле, а таким, как он отражается в стоячей и мутной болотной воде.
И Рахман понял, как напугал старого слугу этот новый, такой буйный и недобрый мир.
«Ну что ж, факир, и вновь ты оказался прав. Здесь, в обители истинных знаний, я обрел умение, какое показал мне ты. Обрел множество знаний, какими может похвастаться далеко не каждый мудрец. И заплатил за это… О как дорого!.. Но теперь я уже понимаю, что каждый урок, который дарит нам толику мудрости, крадет у нас и толику безмятежности. И да будет так. Ибо в этом, оказывается, тоже есть своя правота».
Макама девятая
О, как был не похож Рахман, выходящий сейчас из-под сени университета в парадном плаще, на того Рахмана, который робко ступил под его своды долгих семь лет назад!
О да, именно семь, ибо пытливому юноше было всегда мало знаний, и он не мог удержаться от посещения еще одного факультета, узнав о лекции прославленного ученого, что прибыл в блистательную Кордову специально для того, чтобы передать частицу своих знаний пытливым студиозусам! Сначала Вахид бурчал, что дома давно уже заждались молодого мудреца, потом бурчать перестал, время от времени лишь тяжко вздыхая.
Но вот наконец настал день, когда сам царевич Рахман понял, что более ему нечего искать под сенью университета. Ибо время простого собирания знаний миновало. Теперь следовало найти им достойное применение.
