– Аллах всесильный, Хасан! Да ты же рисуешь всегда… И твои работы чудо как хороши… Какой же запрет ты собираешь нарушить?

– Мне надо – о нет, мне необходимо попасть в библиотеку. Я должен… должен найти…

– О нет, Хасан, в библиотеку ты не пойдешь. Учитель запретил тебе. А выше запрета учителя нет ничего!

– Выше запрета… Глупец, но я же не могу показать ему эту мазню… Она навеки покроет позором мое имя…

– Ну, значит, ты не покажешь этому заезжему мастеру ничего… Но в библиотеку я тебя не пущу!

– Не пустишь? Что же ты сделаешь? Забьешь ее двери досками? Или привяжешь меня к постели?

– Да, безмозглый червяк! Я забью досками двери, я привяжу тебя к стулу в трактире у весельчака Арутюна! Я сожгу книги…

Хасан содрогнулся как от удара, но Мехмет этого не заметил.

– Пусть я и безмозглый червяк, Хасан, но я лучше убью тебя, чем пущу туда, где над твоим разумом опять возьмет верх это каменное чудовище!

– Глупец, – прошипел Хасан. – Послушный глупец! Пойми, мне надо, мне необходимо немедленно начать заниматься! Там разложены руководства и наставления… Там я видел высокие образцы… Там… Только там я смогу нарисовать что-то, что достойно будет лишь одного взгляда великого мастера!

– Быть может, я и глупец, Хасан, – устало проговорил Мехмет, – но ты – упрямый безумец. И я запру тебя в твоей комнате, а сам лягу на пороге. И быть может, так уберегу тебя от тех глупостей, которые ты уже готов сотворить.

– Ты? Запрешь меня? Неумный хвастун! – Хасан рассмеялся. Но то был смех безумца, а не веселого юноши. – Никто и ничто не удержит меня сейчас!

– Даже учитель?

– Даже учитель! Ибо сам учитель и рассказал мне о скором появлении великого мастера. Должно быть, не для того чтобы усмирить мой разум и утешить меня, будто щенка! Думаю, он сделал это намеренно – дабы я достойно подготовился к беседе с этим уважаемым человеком. Наверное, учитель хочет, чтобы с художником беседовал художник, а не мальчик, которому можно поручить лишь отмывать кисти!

И Хасан поспешил к библиотеке. Мехмет же, поняв, что остановить его столь же невозможно, как остановить дождь или гром, вернулся к себе, решив все же при случае рассказать обо всем Георгию.

И вновь вокруг Хасана были толстые каменные стены, вновь его друзьями, собеседниками и наставниками стали книги. Словно сам Иблис Проклятый вселился в юношу – он лихорадочно перелистывал страницы, пытаясь найти что-то, когда-то уже виденное. Или, быть может, пытаясь за считанные мгновения впитать те знания, какие не дались ему за весь предыдущий год. Калам легко скользил по бумаге, но даже многократно переписанные слова не могли превратить его в мастера-рисовальщика. Так, во всяком случае, думал сам Хасан.

Наконец он в изнеможении откинулся на спинку деревянного кресла, которое ему отдал сам библиотекарь, видя, сколько времени проводит Хасан в каменных стенах приюта знаний и как сильно он горбится, стараясь поуютнее утроиться на деревянной лавке.

– О Аллах всесильный! Но как мне понять, поднялся ли я хоть до одного образца? Могу ли назвать свои рисунки достойными хотя бы звания ученика?.. Кто подскажет мне верный путь занятий?

«Тот, кого ты спросишь об этом, малыш», – казалось бы, со всех сторон сразу зазвучали эти слова. И голос… О, он сразу узнал этот голос – холодноватый, спокойный, нежный голос мудрой женщины, любующейся своим нерадивым, но старательным учеником.

– Кто ты?

«Ты не узнал меня, глупенький Хасан? Ведь это же я – Айна».

– Айна? – голос Хасана задрожал. – Я не знаю никакой Айны…

«Мальчик, но ты же сам назвал меня так… Ты ласкал меня, мечтал о том миге, когда сможешь оживить меня… Насладиться мной».

– Это ты? – Юноша встал и пристально взглянул в глаза статуе. Ему показалось, что она ответила теплым долгим взглядом.

«Да, это я, малыш».

– Но тебя же нет. Ты – лишь наваждение… Бред моего уставшего воображения.

«Быть может и так… Но может быть и иначе. И я – плененная камнем девушка, сотни лет ждавшая того мига, когда пылкое сердце разглядит мою живую душу за серой холодностью камня. Или я – девушка, которая смирилась со своей участью, но готова всю свою нерастраченную любовь отдать тому, кто сможет принять ее?»

– Или ты – ловец душ, зачарованный самим Иблисом Проклятым для того, чтобы изловить мою душу…

«Быть может все так. Но разве открылся бы тебе ловец твоей души? Или возвращалось бы к тебе наваждение вновь и вновь лишь для того, чтобы возродить твою веру в себя и свое умение?»

Увы, Хасан был бессилен понять, чудится ему все это или происходит на самом деле. Каменные уста не шевелились, но слова лились как мед, обволакивая разум, услаждая самые тонкие струны души, убаюкивая.

– Мою веру? Во что? В то, что я, глупый и никчемный мазилка, не в силах провести ни одной верной линии?! Веру в то, что изображения, сотворенные мной, столь же похожи на живых людей, как и глупые огуречики трехлетнего малыша?

«Нет, мой прекрасный Хасан. Веру в то, что твоя душа сильна и артистична. Что ей под силу увидеть прекрасное даже в камне, разглядеть жизнь там, где, быть может, уже многие тысячи лет живет лишь неподвижность…»

– Но достаточно ли этого для того, чтобы стать творцом? Скажи мне, прекраснейшая из женщин мира! Достаточно ли, чтобы набраться смелости и показать свои наброски мастеру мастеров, о котором мой уважаемый наставник отзывается с такой теплотой?

«Быть может, твое перо еще неуверенно, а твои линии – еще линии ученика. Но разве это должно остановить тебя, удержать от беседы с великим? Быть может, его слова раскроют тебе тайну, которую ты жаждешь… быть может, они подарят новый, огромный мир. Мир, который ты пока не можешь творить или на который просто опасаешься взглянуть?»

– Быть может, так оно и есть…

«Но разве эта мысль не заставляет тебя немедленно взяться за штудии? Разве не должен ты сразу же начать упражняться? Ведь вокруг столько необыкновенных видов, столько статуй, такая бездна прекрасного! Отрази все это на бумаге… Не бойся задержаться здесь после заката – все твои усилия будут оценены и вознаграждены сторицей!»

– О, если так говоришь ты, волшебница, то мне и в самом деле стоит сейчас же приступить к занятиям. Да и времени, быть может, осталось совсем немного… Ты права, я должен начать без промедления!

«Мудро, мальчик мой…» Эти простые слова, которые еще успел услышать Хасан, были последними перед тем, как он вновь погрузился в наставление об изучении и изображении живого существа, которое создал великий мастер живописи, живший в блистательной стране Аль-Андалус долгих пять сотен лет назад.

Хасан словно одержимый вновь перечитывал строки, которые, казалось, выучил уже наизусть. Но теперь для него каждое слово звучало иначе, по-новому. Он то и дело прекращал выписывать нечто важное, чтобы провести линию так, как это рекомендовал древний живописец. Вскоре все его записи были густо изрисованы, а руки юноши дрожали так, будто он долгий день таскал тяжелые камни и теперь вдруг присел отдохнуть.

– Аллах великий, сколь удивительно это мастерство, сколь оно прекрасно! Но почему же мне все время кажется, что наставление это не проясняет мой разум… Словно у птицы спросили, как она летает. И вот теперь птица высоким штилем пытается это объяснить. Но не упадет ли она вместо того, чтобы взлететь высоко в небеса?

«На твой вопрос нет ответа, юный Хасан, – вновь послышался голос Айны. – Есть художники и художники… Они столь различны, сколь непохожи друг на друга земля и небо».

– О чем ты, мудрейшая и желаннейшая?

«Я говорю тебе, мальчик, о том, что есть художники, создающие свои творения по науке. Они рассчитывают каждую линию, каждый мазок кисти, каждое движение пера. Их творения превосходны, как превосходны творения зодчих, где без точного расчета места каждого камня не обойтись. Но есть и другие художники. Их ведет воображение, порой не просто пылкое, а воистину необузданное. Оно не оставляет времени для расчета каждой точки на холсте или деревянной доске, оно рисует картины столь яркие, сколь только способна выдержать душа. И творения этих мастеров иногда не просто прекрасны, они оглушительно хороши, они волшебны – ибо раскрывают дорогу в иные миры, дарят возможность общения с существами, в реальность которых никто не верит».