– Ну, говорил, – отозвался Гадея.

– Помним! – подтвердили другие.

– Так вот… Страшные беды свалились на гуралей. Люди мерли с голоду зимой, гибли от наводнения весной, мрут и теперь, осенью, и так, видно, будет и дальше. Обойдите, ребята, всех, кто хочет со мной идти на войну, за хлебом, мясом, вином и золотом, – пусть соберутся сюда! За три дня все должны прийти сюда, в Нендзов Гроник.

– И куда пойдем? – спросил Моцарный.

– За хлебом, мясом, вином и золотом.

– В Польшу?

– За хлебом, мясом, вином и золотом, – повторил Яносик.

Гадея и Матея мигнули Моцарному: значит, гетман не хочет больше ничего говорить. И ушли.

Яносик же подозвал своего работника, Мацюся, и сказал ему:

– Играй!

А сам сел перед избой на скамью, вытянув вперед ноги, засунув руки в карманы.

Мацек вернулся из избы со скрипкой и заиграл. Иногда Яносик тихонько насвистывал или запевал:

Эх, Яносик польский, ничего не бойся:

Ни тюрьмы оравской, ни петли тугой,

Ни мадьярских ружей, ни панов богатых,

Эх, Яносик польский, ветер удалой!

Наступала ночь, и заблестели звезды на темном небе. Легкий ночной ветерок веял от Красных вершин.

– Знаешь, старая, – сказал Кшись, поймав на шее блоху, своей жене Бырке, которая хлопотала по хозяйству, – был Войтек Матея у Галайды, звал его к Яносику – на войну идти, за хлебом, мясом, вином и золотом.

– Эх, – вздохнула тяжело Бырка, – оно бы не худо, не худо! Голод…

– Что и говорить! – согласился Кшись.

– Петриков Франек одурел от голоду: по лесу бегает голый и кричит. И Агнешка Капустяжева тоже.

– И еще больше таких будет, – сказал Кшись, катая блоху между пальцами.

Вдруг шумно вбежала ближайшая их соседка, Когутова, и закричала:

– Господи Иисусе! Знаете, что случилось? Железного Топора сын детей своих зарубил! Идите, говорит, землю божию грызть, коли бог хлеба не дал!

Бырка была ошеломлена этим известием, а Кшись бросил раздавленную блоху на пол и пробормотал:

– Пошла ты, проклятая! – Потом громко и взволнованно спросил: – Топора Железного сын? Ясек?

– Ну да, Ясек, – ответила Когутова. – А слышали, Яносик Нендза на какую‑то войну зовет: за хлебом, за мясом, за вином, за золотом?

– Так и вы слышали? Мне только сейчас мой хозяин сказывал, – отвечала Бырка.

– Мой идет, – сказала Когутова.

– Идет?

– Пойду и я, – объявил Кшись. – Мне при Яносике, когда в Польше воевали, хорошо было. Дрался‑то я мало, все только играл да пиво пил. Пойду.

– Шимек! Опомнись, ты старик! – воскликнула Бырка.

– А ты молодая? – насмешливо спросил Кшись. – Песню знаешь?

Не гляди, что голова седая,–

У старого бука корень тверд бывает.

– Он у меня такой, – печально сказала Бырка соседке. – Хоть сто бед свалится на людей, а он все смеяться будет!

– За то его люди и любят, – ответила Когутова, дружелюбно глядя на Кшися.

А Кшись, увидев в окно великана Галайду, крикнул:

– Галайда! Идешь на войну? С Яносиком?

– Иду! И Франек Мардула тоже!

– Погодите! И я с вами! Сейчас соберусь!

Мигом собрался Кшись. Хлебнул ложки две холодной похлебки, потому что больше ничего в доме не было, взял под мышку скрипку, в руки – чупагу, чмокнул в обе щеки Бырку, которая его обхватила за шею, и, простясь с Когутовой, вышел из хаты. Под оконцем остановился и, сунув в него голову, пропел:

Ты, старуха, не задумай помирать!

Кто же будет мне портки тогда стирать?..

– Баловник! – воскликнула Когутова и рассмеялась, а за ней и Бырка, утиравшая слезы.

Кшись весело пел уже другое:

Девушка, девушка, чего же ты хочешь?

Что посеяла, то и пожнешь,–

и, маленький, кривоногий, поспешно заковылял к ожидавшему его в полном вооружении великану Галайде. В руках у Галайды была чупага, обухом которой можно было раскалывать огромные камни, чупага, доходившая Кшисю чуть не до плеча и такая тяжелая, что другому больше часа ее не протаскать; кроме того, за поясом был у негр длинный нож и праща, из которой Галайда метал камни величиною с детскую голову.

Мардула встретил их разряженный, как на свадьбу. На нем была шляпа с тетеревиными перьями, новая сермяга и штаны, расшитые красным.

На одном плече у него висело ружье, а на другом – лук, за поясом торчали пистолеты и ножи, а в руке держал он чупагу с бренчавшими на ней кольцами.

– Эге, вон ты какой страшный! – сказал Кшись.

– А я бы тебя все равно не испугался, – медленно сказал Галайда, глядя на Мардулу.

– Не испугался бы? А я, думаешь, тебя испугался бы? – крикнул Мардула.

– Хе‑хе‑хе! – низким басом засмеялся Галайда.

– Когда будет время, давай поборемся, – предложил Мардула.

– Ну, идти так идти, – отвечал Галайда, и они тронулись в путь: впереди Мардула, за ним Кшись, а позади всех Галайда.

– Знаешь, Бартек, – обратился Мардула к Галайде, – страсть как я рад идти на эту войну. Что‑нибудь да перепадет!

– Пожалуй, – согласился Галайда. – Заработаем.

А легкомысленный и веселый Кшись все пел:

Я работник удалой,

Ты работник удалой.

Косы с граблями в руках,

Бабе выкосим овраг!..

– Ишь ты! – заметил Галайда.

А Мардула, обладавший прекрасным голосом и любивший выставлять напоказ свое геройство, увидев невдалеке нескольких баб, заорал по‑разбойничьи, во всю глотку, чтобы знали, кто идет:

На стенах тюрьмы оравской

Вбиты крепких три крюка,–

Эти стены, парень славный,

Обходи издалека!

Но Кшись, игриво подмигнув женщинам, пронзительно запел в нос:

Едет бричка, громыхает,–

Девка парня поджидает…

Зацелует, замилует,

Он у ней переночует!

– Ишь ты! – снова заметил Галайда, а бабы, широко ухмыляясь, грозили Кшисю кулаками.

Так шли они, полные бодрости, надежды и веры, к Яносику Нендзе Литмановскому на Нендзов Гроник, встречая по дороге других вооруженных мужиков, спешивших туда же. Их сопровождали, неся еду и оружие, говорливые бабы. Таков уж обычай: покуда можно, бабы мужиков выручают.

Придя к Яносику, они застали там уже довольно много народу.

Яносик заранее разослал людей сзывать мужиков из дальних деревень, чтобы ближайшим, которые придут раньше, не пришлось ждать; хозяева и батраки сходились издалека, от самых Бескид. Шли Клищи и Загужане из Порембы, шли из Охотницы, с Бабьей горы, от Струж, со Скомельной, из‑под Чорштына, из Нового Тарга; и гурьбой шли из ближайших деревень: из Людзимежа, из Нивы, из Рогожника, из Черного и Белого Дунайца, из Лесницы, из Трибсца, с Черной горы, из Юргова, из Остурни, из Поронина, из Закопане, из Витова и Хохолова, из Марушины, Врублевки, Конёвки, из Подчервонного, из Межчервонного, из Рдзавки, из Моравщины, из Лопушной, из Островска, из Ваксмунда, Дембна, Шафляр, из Зубсуха и Бустрыка, из Дзяниша, Дяла, Тихого, из Бжегов, из Мура, из Гаркловой, из Кнурова, – словом, из нескольких десятков окружных деревень собралось до тысячи вооруженных людей. Их могло бы быть значительно больше, но одним помешали прийти бабы, другим – заячья трусость. Да и многие из тех, кто пришел из нижних деревень, с Новотаргской равнины, увидев высоких, диких подгалян, диких бескидских пастухов и самого Яносика Нендзу, жалели, что пришли: ибо какова же будет эта война, коли на атамана и на его товарищей даже глядеть страшно!

Яносик стоял перед хатой, одетый уже по‑походному, сверкая снаряжением, бляхами и пряжками, а мужики и бабы, видевшие его в первый раз, шептали:

– Вот он какой, разбойничий гетман!

Несмотря на войну и голод, бабы и девки млели, глядя на него.

Стояла здесь красавица, молоденькая Зося Гахутова из Тихого, та самая, которую мать хотела когда‑то отдать Яносику, чтобы он пошел с мужиками против шляхты; тогда, еще девушкой, кинулась она ему на шею, а он ласково отстранил ее и сказал: