В это самое время в горах разнесся слух, что чья‑то грешная душа или какая‑то зачарованная панна бродит повсюду. С некоторых пор по горным лугам ходила молодая девушка, совершенно голая, прикрытая лишь травами, листьями, цветами и ветками, с длинными золотистыми волосами, покрывавшими ее, точно плащ; она подходила к шалашам, и собаки почему‑то не кидались на нее, они только лаяли и выли, завидев ее, лаяли и после ее ухода; она ела и пила все, что ей давали, и ничего не говорила, только улыбалась. Одежду, которую на нее пытались надеть, она сбрасывала.

С самой весны бродила она в Татрах по лесам и склонам, взбиралась на полонины. Знали ее под Гавранем, у Зеленого озера под Кезмарской вершиной, в долине Холодной реки и у Старолесной, в Большой долине, в Батыжовецкой, на всей южной стороне. Сперва пастухи ее боялись и убегали при ее приближении, потом страх перед нею испытывали уже только женщины. Она не причиняла никакого вреда, улыбалась каждому, как дитя.

Ее считали существом не от мира сего, и потому никто не смел ее тронуть, поведение злых, бросавшихся на всякого другого собак еще укрепляло веру в это.

Но когда она однажды забрела далеко на север, с венгерского склона Татр на польский, узнали ее там Франек Мардула, который пас баранов, и Терезя из Грубого, пасшая коров пониже.

Франек и Терезя разговаривали. Вдруг появилась эта девушка, и они в смертельном страхе спрятались за выступ скалы, когда же она подошла ближе, Терезя шепнула:

– Франек! А ведь это видение похоже на ту панну, которая у Топоров жила. Помнишь, – та, которую выгнали и камнями хотели убить? Еще она со старым Кротом ушла!

– Верно! И мне тоже сдается!

– Да, да! Это она! Та самая! Панна, которую Галайда в снегу нашел!

– Это небось только душа ее! – осторожно сказал Мардула.

– Какая там душа, коли у нее пятки стерты! Нешто душа сотрет пятки о камни?

Мардула быстро взглянул на ноги девушки.

– Правда, – сказал он не совсем уверенно.

– Я ее окликну, – решила Терезя и крикнула: – Панна!

Девушка остановилась. Оглянулась.

– По имени ее окликну. Ее Людмилой зовут. Панна Людмила!

Девушка прислушалась.

– Ишь слушает. Только помешалась она, видно. Несчастная! Я ее не боюсь, я подойду к ней.

Терезя вышла из‑за камня; Мардуле тоже стыдно стало трусить, коли не трусит девка. Однако он еще ни в чем не был уверен, и стертые пятки недостаточно убедили его в материальности этого видения.

Терезя смело приблизилась к девушке.

– Панна Людмила, – сказала она, – это вы?

«Видение» улыбнулось.

– Это вас Галайда нашел? Это вы жили у Топоров, у Собека с Мариной? В Грубом? Это вас хотели побить камнями?

Какой‑то отблеск мысли мелькнул в лице женщины, одетой листьями, ветками и травой. Она наморщила лоб, умственное напряжение отразилось в ее глазах, и вдруг, схватившись руками за голову, она с визгливым криком обиженного ребенка, втянув голову в плечи и словно спасаясь от ударов, бросилась бежать. Терезка пустилась за нею, не отставал и Мардула, все время крича: «Не бойся! стой!» Но когда они догнали ее, она упала и, как куропатка, когда налетит на нее ястреб, припала к земле головой, закрывая лицо руками.

– Панна Людмила, – ласково заговорила Терезя, – панна, это вы? Не пугайтесь! Пойдемте с нами в шалаш! Мы вам дадим молока, сыру.

Но когда она хотела взять ее за руку, полуголая женщина издала крик отчаяния.

– Сумасшедшая, – сказал Мардула. – Рехнулась. Оставь ее.

– Нельзя нам ее оставить. Волки ее съедят, либо замерзнет, либо умрет с голоду. Гляди, как исхудала‑то, бедная! Кожа до кости! Франек, отойди, – может, она со мной пойдет.

Мардула отошел и спрятался за большим деревом. Терезя села рядом с лежащей девушкой, но вся ее нежность и уговоры не помогли; когда же она хотела взять бедную сумасшедшую на руки, та завизжала так громко и с таким отчаянием, что у Терезки сжалось сердце.

Мардула вздрогнул и закричал:

– Оставь ее! Пусть делает, что хочет! Значит, так ей суждено! Это воля смерти.

Терезя в страхе отступила, а голое существо вскочило с земли и стало поспешно удаляться.

– Пропадет, – печально сказала Терезя.

Безумная уходила. Она быстро направлялась к скалам, нависшим над Каспровой долиной.

– Уйдем, – сказал Мардула. – Это воля духа. У меня даже волосы дыбом встали. Уйдем!

Они торопливо отошли. Беата скрылась среди валунов.

– Мне ее страсть как жалко, – сказала Терезя.

– Тсс! Не говори ничего. Над духом человек не властен.

– А почему ты знаешь, что это воля духа?

– Да холод меня пробрал сразу, никогда я еще такого ледяного холода не чувствовал. Мне отец рассказывал: когда старому Яжомбеку на охоте суждено было сорваться с горы, у всех у них вдруг мороз по коже пробежал и пальцы словно примерзли к лукам. Не успели две молитвы прочитать, как Яжомбек сорвался и грохнулся и пропасть, – там он и поныне лежит. Это воля смерти.

– А они не могли его удержать?

– Могли бы. Мой отец шел перед ним, а сын Яжомбека – за ним и даже руки к нему протянул. Но уже прилетел дух. Дух гонит перед собой человека, как мать – ребенка в хату. Дед Яжомбека говорил потом моему отцу: «Я уже за два года перед тем чуял, что вокруг сына моего дух ходит. Я знал».

Терезя содрогнулась.

– Раны Христовы! – прошептала она, – Иисусе, Мария, смилуйтесь над ней и над нами тоже! Крот уже наверное помер, вот она и бродит одна… Страшно… я бы с гор этих ушла…

– Э, везде одинаково, – возразил Мардула, – Не хватило у бога счастья для человека. Дал он счастье воде, земле, солнцу, дал звездам и месяцу… Горя человеческого не знает ни дерево, ни трава, ни корова, ни овца. А человека бог сотворил последним, и для него не хватило счастья, божьего дара. Так‑то…

– Ей уже, может, конец пришел…

– И то может быть… Сядем подальше.

Внезапно ужасный крик прорезал воздух. Франек и Терезя припали лицами к земле.

– Помилуйте нас, все боги! – твердил Франек. – Ей уже не было спасения… Помилуйте нас, все боги, небесные, земные и боги ада. Аминь!..

Всего недели две после троицына дня в горах было спокойно. Потом над озерами в Новотаргской долине стали кружиться громадные стаи белых чаек с длинными, узкими крыльями. Они прилетали всегда перед весенним разливом в Подгорье, но в таком множестве их еще не видывали. Мужики из этого заключали, что разлив будет сильный, сильнее, чем обыкновенно, потому что эти птицы чуют воду. И дрогнула Новотаргская равнина.

За неделю до праздника Ивана Купалы два дня шел сильный дождь, а на третий день, в три часа пополудни, все небо со стороны Оравских Татр покрылось черными тучами. Несколько раз прогремел гром, и туча разразилась дождем. Дождь не хлынул, а прямо‑таки обрушился на землю. В одну минуту реки стали вздуваться, точно нажравшиеся змеи. В Людзимеже разлились оба рукава Дунайца: и тот, который проходит возле костела, и тот, на берегу которого живут Гапка и Ветряный Куба, рыбак.

Между этими руслами, боковым и главным (под костелом), простирается широкая, в значительной своей части травянистая равнина, называемая Каменцем, она служит общим выгоном, по ней же скот возвращается с более отдаленных пастбищ, из Зардзавицы и других мест, и у самой деревни переходит реку вброд. Отсюда видны с одной стороны Марушинские и Рогожницкие горы и цепь Татр, а с другой – Горцы, Ключики, Бабья гора и Оравская возвышенность.

Скот пасли в Людзимеже дети; реку они знали хорошо, а волков летом бояться не приходилось, тем более что леса поблизости не было. Дожди их не смущали, но когда быстрые извилистые ручьи, текущие из Краушова, Длугополья и Черного Дунайца, из Косцелецкой и Хохоловской долин, стали вдруг прибывать и подниматься на глазах, заливая окрестную равнину, – дети всполошились и погнали скот к реке, пока еще можно было перейти ее вброд.

Однако прилив был так силен, что животные не могли бороться с ним, и первые же коровы из тех, что послабее, были опрокинуты волнами и понеслись по течению. При виде этого остальные бросились прочь от воды и от берега, пастушата кричали и плакали, а собравшиеся на другом берегу бабы вторили им.