Много хлопот и возни было со старой бабкой, которая не жила и не умирала. Она была в полном сознании: глаза ее разумно смотрели на людей. Видно было, что в ней про исходит мучительная борьба жизни и смерти, но она не могла умереть. Лежала в своей комнатке, похожая на скелет, беспомощная и неподвижная. Но глаза ее, широко раскрытые, страшные глаза полутрупа, открывались каждое утро! Она жила.

Однажды около полудня Собек, возвращаясь с чупагой в руке из лесу, где отмечал деревья, которые надлежало вырубить, увидел с удивлением большую группу людей, во главе которой шли Топоры, Железный, Лесной и Мурский со своими женами. Толпа направлялась к его дому, и многие – особенно бабы – были вооружены вилами, цепами и кнутами. Он прибавил шагу и, забежав вперед, спросил:

– Куда это вы такой толпой идете? На волков?

– К тебе, – отвечал Топор из Мура, старший в роду.

– Ко мне?

– Ну да.

– А что случилось?

– Нечисть идем выгонять из твоего дома.

– Нечисть? Из моего дома? Какую нечисть? Я ничего не знаю!

– Не знаешь, потому что испортили тебя, – сказала Топориха Железная.

– Меня испортили? Да вы что, тетка, одурели? Что вы такое говорите?

– Тетка правильно говорит, – сказал Топор из Мура. – Мы тебя пришли спасать.

– Что за черт? – крикнул Собек, потеряв терпение. – Или вы все сумасшедшие, или я рехнулся? Что такое вы говорите?

И стукнул чупагой о землю.

Тогда Топор из Мура выступил на шаг вперед и заговорил:

– Послушай, Собусь, дитя мое. Поступил в одной деревне на Ораве карла к мужику в работники. Пропадал при нем мужик, вот как ты теперь. Во всем ему не везло, коровы падали, овцы и кобылы яловые стали, баба его умерла, сам истаял, – вот как ты теперь. А тут еще мор напал на людей. Ну, собралась родня этого мужика и вся деревня – и выгнали карлу.

– Ну, так что ж? Я‑то тут при чем?

– А ты умом пораскинь! Деда убили, бабка в параличе, Марина пропала, – бог весть, жива ли еще, – сам ты похудел, извелся так, что глядеть жалко, за хозяйством не смотришь, а в деревне люди кругом от горячки помирают…

– Ну, так что ж? – тревожно прервал его Собек, словно ужаленный недобрым предчувствием.

– Мы и от тебя выгонять пришли.

– Кого?

– Панну.

– Панну?!

– Мы так порешили, что все это несчастье она в ваш дом принесла.

– Она?

– Да.

– Да вы, дядя, белены объелись или меня с ума свести хотите?

– Помни, с кем говоришь! – строго сказал Топор Железный.

– Господи боже мой! Не вводите меня в искушение, потому что, хоть вы и старше и дядя мне…

– За нами вся деревня, – сказал Топор Лесной.

– Да хоть тысяча деревень! Я здесь хозяин! Я в своем дому; и кто у меня в доме, тот мне свой! Ступайте ко всем чертям, пока я не осерчал!

– Мы тебя не боимся, – сказал Топор из Мура.

– Мы сюда по святому делу пришли. Где панна?

– Да с чего это вам взбрело в голову? С чего?

– От ума, – ответил дядя из Мура. – Не первый день на свете живем, да и бабы наши тоже. А ты молод, глуп. Ничего не смыслишь. Да еще испортили тебя.

– Чистое наказание! Заладили – порченый да порченый! Чтоб вам пусто было! Вот как брызнет кровь из‑под обуха, так узнаете, порченый я или нет.

– Помни, с кем говоришь! – снова грозно остановил его Железный.

– Да хоть бы и с вами, крестный! – загремел Собек. – Вы ее у меня не отымете! Разве только вместе с душой вырвете!

Мужики переглянулись. Переглянулись и бабы. Покивали головами.

– Ну, Собек, – сказал Топор из Мура, – где же панна?

Собек посинел, лицо его стало почти черным; обеими руками схватил он чупагу и как бешеный стал рубить вокруг себя камни, кусты можжевельника, землю. Пена выступила у него на губах, глаза остановились, он бегал и рубил сплеча, описывая чупагой страшные круги.

Люди в страхе отступали, крича:

– Бес в него вселился! Бес в него вселился!

Но двое Топоров, Железный и Лесной, и еще два мужика подобрались к Собеку, ослепленному яростью, и схватили его за руки. Трое отлетели, как от взбесившегося быка, но Железный, силач, повис на правой его руке. Подскочило еще несколько мужиков, они обезоружили Собека, повалили на траву и подмяли под себя. Тогда из горла его вырвался крик, точно из горла оленя, которого душат волки.

Крик этот услышала работавшая в погребе Беата и, в подоткнутой до колен юбке, выбежала на улицу.

– Вот она! Вот она! – завопили бабы.

– Господи, что случилось? – воскликнула Беата.

И вдруг увидела, что ее окружила толпа и наступает на нее с вилами, цепами и бичами. Вокруг раздавались дикие крики: «Вон! Убирайся отсюда! Проваливай! Удирай! Колдунья! Собака! Ведьма! Сволочь! Убирайся отсюда…»

Свистнул кнут и хлестнул ее по спине.

– Иисусе! Что это? – кричала Беата. – За что вы меня бьете? За что меня гоните?

– Вон! Вон! – ревела толпа. – Вон из деревни! Пропаливай! Убирайся! Колдунья! Ведьма!

Колотушка одного из цепов ударила ее по голове. Она схватилась за голову руками, заслоняясь от ударов.

– Камнями ее побить! – взвизгнула какая‑то баба.

Другие услышали, наклонились к земле и стали подбирать камни. Первым кинул двенадцатилетний мальчишка с засверкавшими глазами. Он попал Беате в спину.

В эту минуту сквозь толпу протиснулся древний столетний Крот; он заслонил Беату полой своей сермяги и сказал ей:

– Пойдем, дитятко! Беги, а то тебя убьют! Я с тобой! Пойдем!

Глазами испуганной птицы, полными смертельного испуга, глянула Беата на Крота и спрятала голову под старую, потертую сермягу.

Крот обнял ее и повел к лесу, а за ними шла толпа, выкрикивая бранные слова; но Беату уже не били и не швыряли в нее камнями: таково было суровое спокойствие и величие этого старика, в котором тряслась уже каждая косточка, что нападавшие оробели. Они шли сзади целой толпой, многие, особенно дети, с камнями в руках, с визгом и криками, но все уже были смущены присутствием Крота.

В конце концов толпа начала отставать, а те двое шли и шли, пока не достигли леса и не скрылись в нем.

Три Топора – Мурский, Железный и Лесной – посмотрели друг на друга.

– Глаза отвел, – сказал Железный. – Я давно это за ним примечаю.

Пока всей деревней прогоняли Беату, а Собек с посиневшим лицом лежал без сознания на траве, три Топорихи, Железная, Лесная и Мурская, вошли в дом и стали над постелью старой Топорихи.

– Умереть не может, старуха несчастная, – сказала Лесная.

– И жить тоже, – сказала Железная.

– Ни то ни другое, – сказала Мурская.

В широко раскрытых глазах старухи отразился смертельный, отчаянный ужас.

– Понимает, бедная, о чем говорим, – сказала Железная.

– Помнит, чай, как ее отец никак помереть не мог.

– А старый Глацан! Сто тридцать лет ему было, а все жил, слепой, глухой, как пень.

– Да, да! – закивала Топориха из Мура.

– И на что держать полумертвую? Воздух только портит в избе. Толку уж от нее никакого не будет.

– Никакого!

– Куда там.

– А ведь какая была хозяйка!

– А баба какая!

– А какая, должно быть, девка была! Говорят старики, что людям свет божий милее казался, когда она пасла у Озер.

– Очень может быть!

– Семь парней за нее убить друг друга хотели.

– А теперь лежит полуживая.

– Эх!

– И не на половину, а на четверть только живая.

Глаза Топорихи с невыразимой тревогой бродили по лицам стоявших над нею женщин.

– Несчастная старуха, – промолвила Лесная.

– Горемыка! – вздохнула Железная.

– Надо с ней поступить по обычаю: так же, как с нами когда‑нибудь поступят молодые, коли заживемся на свете. Ведь душить ее не станешь… – сказала Мурская.

– Да, да, надо по обычаю…

– Чего ее держать? – сказала Лесная.

– Надо Собеку в избе порядок сделать. Кабы стариков в лес не вывозили, молодым бы тесно было. Так уж повелось на свете.

– Так, так…

– Может, там скорее помрет…