И вот батальон на гребне перевала. Гребень был вымощен неровными глыбами, местами поросшими зеленым мхом. Некоторые камни, будто обрызганные известью, пестрели от птичьего помета.

– Какая высочина! Аж дух захватывает, – дивился Вавилов. – А тучи‑то хоть рукой доставай!

Неподалеку со скал поднялись две большие птицы.

– Смотрите – орлы! – закричал Степной. – Вот где они живут – не доберешься.

– А мы вот добрались! – сказал Данилов.

– Какая красотища! Какой обзор! – восхищался Веселов. – Километров на сто кругом все видно.

«Велик же ты, батюшка Хинган! – размышлял Арышев. – На сотни километров разбросал свои руки и ноги – кряжи, отроги и гряды. Сколько отважных путников видел ты на своем веку! Может, когда‑то здесь проходили и наши деды, возвращаясь от павших твердынь Порт‑Артура! А свет какой: дымчатый, сиреневый, синий. Синегорье. Точно, Синегорье».

«Сколько еще таких перевалов впереди? – думал Сидоров. – Одолеем ли? Должны!»

Тяжел был подъем, но и спуск оказался нелегким. Повозки и пушки притормаживали с помощью толстых ваг, вставленных в колеса. А машины опускали на тросах.

Пока полк скатывался в ущелье, скрылись очертания гор. В небе низко стояли звезды, как в морозную ночь… Путь солдатам преградил бурный поток, который вброд переходить было опасно.

Подъехал командир полка. Посовещавшись с офицерами, Миронов приказал сделать привал на ночевку, а саперам – соорудить к утру переправу.

Сидоров проснулся от сильного грохота. Ему показалось, что японцы открыли артогонь. Но, вслушиваясь, он понял, что это грозовые разряды. Они неслись с гор и эхом перекатывались по глубоким ущельям. По палатке хлестал дождь. Вот чего боялся комбат! Дождь мог вздуть ручьи и речки. И тогда не выберешься отсюда, не поднимешься на перевал. Капитан щелкнул фонариком, посмотрел на часы. Было четыре часа.

В пять сыграли подъем.

Ливень не прекращался. В ущелье было мрачно, как ночью. Кое‑как позавтракав, роты двинулись через сооруженный за ночь понтонный мост. Дорога превратилась в вязкое месиво. Под ногами хлюпала вода, скользили и вязли кони, буксовали и намертво зарывались машины.

Солдаты вытягивали повозки, стелили гати для машин…

К полудню туман начал рассеиваться, оседать, цепляясь за скалы. Небо светлело. Дождь перестал. Повеселели бойцы, поживее стали двигаться. В колоннах шел бойкий разговор.

– Видно, не догнать нам самураев.

– У них же кавалерийский полк. Поди уж за Хинган удрапали.

…В первый день японцы не очень спешили, ждали подхода основных сил бригады. Но когда узнали, что за ними следуют русские, поняли – с бригадой что‑то случилось и пошли быстрее, чтобы влиться в части, которые заняли оборону за Хинганом.

В полдень следующего дня полк спускался с последнего перевала. И тут внезапно разразилась стрельба. Быков, возглавляющий головную заставу, слез с лошади, отошел в сторону от дороги. Раздвинув ветви орешника, взглянул в бинокль. В долине, около речушки, приютилось небольшое китайское село. За серыми глинобитными фанзами пестрели плетни огородов. С окраины бил пулемет.

Быков послал Савушкина с Джумадиловым. По мелкому кустарнику они подобрались к пулемету и кинули гранаты. Стрельба смолкла. Но как только застава подошла к окраине села, заговорил другой пулемет. Бойцы прокрались огородами, обезвредили и его.

Полк вошел в село. На узкую улицу высыпали китайцы, прятавшиеся в фанзах и огородах. Они дружно кричали свое приветственное слово: «Шанго!»

Мужчины были в заплатанных штанах, некоторые босиком. Женщины – в черных брюках из дабы, в деревянных гетах. Тут же шныряли дети.

– Санго! Санго! – верещали они, прыгая рядом с проходившими подразделениями и машинами.

Неожиданно один мальчик упал. Из толпы вырвались тревожные крики.

Шофер остановил машину. Подошли солдаты и офицеры. Мальчик лет семи лежал вниз лицом, с виска струйкой бежала кровь. Оказывается, его ударило концом размотавшейся цепи, которая была надета на колесо автомашины – для лучшей ее проходимости.

Подъехал комбат. Около мальчика на коленях стоял отец в старой соломенной шляпе, с реденькой бородкой и впалыми щеками. Выяснив, что шофер не виноват, Сидоров стал объяснять китайцу, как это произошло.

– Моя понимай, капитан. Ваша не виновата… Комбат отозвал Арышева.

– Останьтесь здесь с тремя‑четырьмя бойцами, похороните мальчишку. Потом догоните нас.

Роты еще проходили по селу, когда Старков взял на руки мальчика и понес в фанзу. Впереди шел китаец, позади – Степной и Арышев. Через разрушенную глинобитную стену китаец провел солдат во двор и пригласил в фанзу. Они зашли в тесную, прихожую, потом в большую комнату. Старков положил мальчика на кан, похожий на нары. Сбитый из глины, кан тянулся вдоль стены. В конце его был вмазая котел с плитой для приготовления пищи. На кане лежали двое грудных детей, прикрытых тряпьем. Около них сидела мать с исхудалым лицом и коротко подстриженными волосами. Увидев мертвого сына, она всхлипнула. Муж начал утешать ее что‑то объяснять.

В фанзе было тесно, мрачно. В окна, заклеенные промасленной бумагой, с трудом пробивался дневной свет. Бойцы горестно качали головами.

Арышев не знал, из чего сделать гроб. Он вышел во двор. У корыта в грязи лежала пестрая свинья с поросятами, под сарайчиком копошились в навозе куры. Досок нигде не было видно.

Анатолий вышел на улицу, где стояла повозка. Взяв плащ‑накидку, предложил в нее завернуть тело мальчика.

Отец не возражал.

Кладбище было за речкой. Бойцы вырыли могилку‑окопчик, положили покойника по китайскому обычаю головой на восток. Мать в скорбном молчании смотрела, как русские солдаты засыпали могилку ее сына. На холмик земли отец положил небольшой серый камень. Мать опустилась на колени, расстелила возле камня лепесток, высыпала щепотку гаоляна и прикрыла его таким же лепестком. На этом и закончилось погребение.

Возвратись в фанзу, бойцы устроили своего рода поминки. Они угощали китайцев мясными и рыбными консервами, хлебом, сахаром, галетами. Дети с жадностью ели консервы тонкими палочками, похрустывали галетами, но к хлебу не притрагивались: не видели они его, не знали вкуса.

Старков слушал рассказ Ванчуна (так звали китайца) о его жизни при японцах.

– Японцы сильно жадные. Все отнимали: рис, кукурузу. Чумизу да гаолян оставляли семье. И то немного, чтоб не помереть с голоду.

Да, много они натерпелись за четырнадцать лет господства «сынов солнца». Японцы специальным приказом императора запрещали им есть рис, держали в нищете и отсталости. Китайцы не знали, что происходит во внешнем мире. Мир их был заключен в собственной фанзе. Редко кто бывал в городе. Хотя железная дорога проходила недалеко, японцы не разрешали им ездить в комфортабельных вагонах. Так было развито презрение к «низшей расе» покоренного народа.

– Ничего, Ваня, вот прогоним японцев, и заживете свободно, – говорил Старков.

– Лусска – шанго! Лусска солдат нам слободу дал, – оживляясь, говорил хозяин.

Старков достал из вещевого мешка гимнастерку, белье и подарил Ванчуну.

Чтобы отблагодарить солдат, китаец принес с огорода корзину огурцов, помидоров, лука.

– Спасибо, дядя Ваня, – сказал Степной, складывая дары в вещевой мешок.

Когда они вышли со двора Ванчуна, около повозки их ожидали сельчане. Старики сидели на земле, раскуривая длинные трубки. Рядом стояли корзины с овощами, яйцами и бутылками ханшина. Увидев Арышева, они обступили его. Пожилой, с выбритым лицом плотный китаец объяснил, что они хотят купить у русских солдат коня.

Остальные согласно кивали и показывали на рыжую лошадь, на которой приехал Арышев.

– Может, верно, отдадим, товарищ старший лейтенант? – сказал Старков. – У них же кроме ишаков ничего нет.

– Не возражаю, только кому отдать?

Плотный китаец оказался старостой. Старков отвязал от повозки лошадь и передал ему.

– Получайте, друзья, для общего пользования. Может, скоро будете жить колхозом.