– А что, идея не дурна, – подхватила Евгения, вспомнив старика Поликарповича. Можно заглянуть к нему, доложить шефу о задании, которое выполнил новый агент, завербованный ею. – А лошадь ты не достанешь?
– Зачем? Семь километров – пустяки. Прогуляемся по свежему воздуху. Погодка‑то чудо!
Бодрое настроение Померанцева так подействовало на Евгению, что она тут же начала собираться.
В сумерках они вышли из гарнизона и направились по знакомой дороге к станции. Напрасно Иван расхваливал погоду. В степи разгуливался ветерок. С неба летели пуховые снежинки, приятно щекотали лицо. Померанцев молил, чтобы сильней разыгрался буран. Он заметет следы. Только бы никто не встретился, не помешал ему.
Они шли не спеша. Евгения рассказывала о харбинской жизни.
– Там зима куда мягче, чем здесь. Да и ветров таких ярых нет. Если нам скоро разрешат уйти туда, я познакомлю тебя со всеми прелестями Харбина.
Иван шагал впереди. Наконец‑то ему представилась возможность развязаться с ней! А что он скажет в последний раз? Нет, лучше промолчит, а то еще дрогнет его сердце. Он покончит с ней неожиданно, чтобы не слышать ее крика.
А ветер и впрямь усиливался. Он стегал лицо снегом, переметал дорогу. Евгения приотстала.
– Ваня, давай вернемся! – донеслось до него. Померанцев обернулся. Евгения, защищая рукавицей лицо, остановилась.
«Пора», – решил он. Торопливо вынув из кобуры пистолет, Иван взвел курок. Рука его тряслась, лихорадочно стучало сердце.
«Нет, не смогу… жалко», – и опустил руку с пистолетом. А другой голос диктовал: «Стреляй, дурак, иначе тебе крышка!»
Евгения двинулась к нему, поворачиваясь к ветру то спиной, то боком. Ясно вырисовывалась в снежной мгле ее высокая грудь, затянутая черным плюшевым жакетом, облегавшим стройную фигуру. На миг ему вспомнилось, как он любил эту женщину, как целовал ее.
«Стреляй, слюнтяй!» – командовал разум.
«Прощай, милая!» – Иван остановился и, не целясь, выстрелил в спину.
Тихо на ветру щелкнул выстрел. Евгения полуобернулась и упала, раскинув руки.
Померанцев подскочил к ней. Евгения лежала без движения. Вихри плясали около нее, будто старались замести преступление.
«Скорей отсюда!» Померанцев сунул в кобуру пистолет и помчался в сторону гарнизона. Там, на дороге, ведущей к стрельбищу, его ожидала повозка, отставшая от взвода, уезжавшего на заставу.
Глава девятнадцатая
Несколько дней в степи бушевала буря. Ветер начисто выскребал равнины и сгонял снег в лога и распадки, наметая толстые сугробы. Сила ветра была так велика, что сбивала с ног, заносила снегом окна и двери землянок. В казармах днем горели коптилки. Бойцы дежурили у дверей, то и дело откидывали снег. В столовую ходили цепочкой, на постах стояли парами.
Едва кончилась буря, ударили морозы. Падь до самого неба заволокло туманом. Лишь в середине дня бледный диск солнца пробивался сквозь студеную хмарь. Он проплывал где‑то стороной, невысоко над степью, и быстро прятался в сумерках короткого зимнего дня.
Ранним утром Арышев с Быковым шли из Копайграда в казарму. Падь курилась струями дыма. Снег в гарнизоне был вытоптан, смешан с песком, только на склонах высот лежал нетронутым, сияя белизной. Потрескавшаяся вдоль и поперек земля походила на шахматную доску, гулко звенела под сапогами.
Офицеры шагали быстро, подгоняемые резким морозным воздухом. Быков, прикрывая лицо меховой рукавицей от резкого сиверка, недовольно ворчал:
– Ну и мороз! Аж до костей прохватывает!
– Это с непривычки, Илья Васильевич. Я думаю, градусов тридцать, не больше.
– Какой черт тридцать! Тут все сорок! – Быков взглянул на Арышева, который не опускал ушей у шапки. – А ты все фасонишь?
– Для сибиряков это не мороз. Вот раньше, рассказывали, были действительно морозы. Мой дед в ямщину ходил по Иркутскому тракту, чай из Китая возил. Едешь, говорит, а кругом дым стоит, лошадей не видно. Плюнешь – слюна на лету застывает.
– Это было раньше, а теперь климат изменился, – сказал Быков. – Да и люди стали не те. Боюсь, как бы нам сегодня солдат не обморозить. Может, организуем занятия в казарме?
– Ну как же, Илья Васильевич! Вдруг придется зимой воевать, а мы, как фрицы, мороза боимся.
– Верно. Закаляться надо. Как сейчас на заставе наши на постах стоят?
Арышеву вспомнился Померанцев. Полмесяца назад он приезжал с заставы в полк, пораженный несчастьем, которое постигло его жену.
Евгения лежала в госпитале. Ее, тяжелораненую, подобрал ехавший со станции капитан Пильняк. Кто покушался на ее жизнь, пока было загадкой. Одни говорили, что это сделал кто‑то из солдат. Другие уверяли, что в нее стрелял офицер, с которым будто бы она до Померанцева была знакома. Только никто не обвинял Ивана: во‑первых, это случилось без него (он уже уехал на заставу), во‑вторых, все знали, с какой любовью он относился к своей супруге.
– Не повезло мне, – жаловался Померанцев Арышеву. – Какой негодяй мог это сделать?!
– Как у нее самочувствие? – спросил Анатолий.
– Да сейчас ничего, в сознании. Только у меня почему‑то к ней нет никаких чувств. Может, в самом деле у нее любовник был на станции?
– А она что говорит?
– Говорит, что к ней приставал какой‑то офицер. Когда она оказала сопротивление, он выстрелил в нее. Вот и разберись тут…
– Странный ты человек! – разубеждал Арышев. – Люди тебе наговорят всякой ерунды, а ты веришь.
Но Померанцев старался разыграть роль опозоренного мужа.
– Ты сам посуди, что это за жена: муж только из дому, а ее черт понес вечером на станцию.
– Но ведь она тебе нравилась. Не ты ли говорил, что нашел в ней душу, ум, красоту.
– Нравилась, а когда пожил… Ты вот не представляешь семейной жизни, поживешь, узнаешь.
Арышев не соглашался. Как это так: сегодня полюбил, завтра разлюбил. Что это за любовь?
– Нет, я тебя не поддерживаю. Подумай серьезно. Такие дела не решают с кондачка…
Сейчас, вспоминая этот разговор, Арышев снова раздумывал о покушении на Шурочку, об отношении к ней Померанцева. Что у него за сердце? Близкий человек попал в беду, а он охладевает к нему вместо того, чтобы поддерживать его в трудную минуту.
…В казарме офицеров встретил Целобенок подробным рапортом. Арышев заглянул в ленкомнату. Там проводил политинформацию сержант Веселов. Он стоял около карты с указкой в руке, рассказывал об успешном наступлении наших войск. Когда окончил, посыпались вопросы.
«Интересно получается, – подумал Арышев, – чем больше людям передаешь знаний, тем больше они жаждут узнать. А ведь когда‑то слушали пассивно, ничем не интересовались». Ему вспомнилось первое политзанятие. На вопрос, кто такой Суворов, Степной с усмешкой ответил: «Кто ж его не знает… Это старшина второй роты. Он мне еще земляком доводится».
Лейтенант прошел в канцелярию. Целобенок подал ему на подпись строевую записку.
– Больных нет?
– Усе здоровы.
– Чем сегодня кормили?
– Супом с галушками на сале шпик.
– Все наелись? Целобенок прыснул от смеха.
– Та хиба ж солдата накормишь! Два бочка лишних получили и усе зьилы, еще мало.
Арышев подписал документ и отложил ручку.
– Сегодня у нас тактические занятия. Как с лыжами?
– Получены, товарищ лейтенант.
– Хорошо. Подавайте команду строиться на занятия. Целобенок резко изменил свое отношение к офицерам и солдатам.
Но произошло это не сразу.
Как‑то лейтенант был свидетелем такого случая. Проверяя заправку постелей, старшина обнаружил складки на одеяле. Он вызвал хозяина, тихого, исполнительного бойца.
– Що це за заправка? Як я вас учив?! – И, злобно сдернув с постели одеяло, швырнул на пол. – Зарас заправляй, разгильдяй!
Арышев возмутился. Вызвав Целобенка в канцелярию, сделал ему внушение.
– Покажите, потребуйте, но зачем кричать, оскорблять человека? Думаете, после этого он вас уважать будет? Нет. Бояться будет. А зачем делать из себя пугало?
Целобенок не ожидал, что ротный командир будет против строгости. Незамай его за это ценил, а этот ругает.
