Шумилов с тоской посматривал на улетающих птиц. Ему хотелось вместе с ними покинуть эти надоевшие степи, улететь в любимые края, встретиться с родными. Сколько раз он писал им, ожидая весточку. Но они почему‑то молчали. Правда, первое письмо было послано, когда еще бои шли за город. Но вот уже и город освобожден, а весточки все нет.

«Видно, никого в живых нет», – в отчаянии думал он. Мрачные мысли не давали ему покоя. А когда засыпал, грезились кошмарные сны, от которых в испуге просыпался.

По‑прежнему он не оставлял надежду поехать на фронт, прилежно занимался, потому что Старков прямо сказал: «Будешь лучше всех стрелять, попадешь на фронтовые соревнования. А тогда и на запад скорее отправят».

В этом был резон, и Шумилов старательно тренировался вместе со Старковым. Старший сержант считался лучшим стрелком в батальоне. Шумилов решил догнать его. Как только выдавались свободные, минуты, они уходили за казарму и занимались наводкой в цель, перезаряжением винтовки, не сбивая прицела.

Как‑то вечером во время чистки оружия ротный писарь объявил:

– Кеша, танцуй! Письмо тебе…

Шумилов сначала не поверил, подумал, что его разыгрывают. Но когда увидел на конверте наклонный убористый почерк, узнал: «Галя! Ее рука!» И выхватил письмо. Раскрыв конверт, торопливо начал читать.

«Здравствуй, родной братец Кеша!

Очень обрадовалась, когда узнала из твоего письма, что ты жив и здоров. Я живу в нашей прежней квартире одна. «А где папа с мамой?» – подумаешь ты. Сейчас все объясню. Дней пятнадцать спустя после твоего отъезда в город ворвались немцы. Начались повальные обыски и аресты. Пришли и к нам, как к семье партийца. Один русский и двое немцев. Стали искать папу. Но он перед этим ушел к партизанам. Тогда нас с мамой увели в полицию. Там уже было много народу. Из комнаты начальника слышались крики. Первой вызвали меня. За столом сидел офицер в пенсне. Он спросил, где отец и брат. Я ответила, что ничего не знаю. Он закричал что‑то по‑своему. Один из палачей подошел, хотел меня ударить, но офицер остановил его: «Зер гут. Ты будешь поехать великий Германия!» И меня вывели. Потом вызвали маму. Что с ней делали – не знаю. Только когда привели в подвал, она потеряла сознание. Тело ее все RIGHT SQUARE BRACKETбыло в синяках. На второй день она умерла…»

Дальше Шумилов не мог читать: слезы застилали глаза, в груди не хватало воздуха.

В тот же вечер Шумилов написал докладную с просьбой отправить его на фронт, приложил к ней письмо сестры и отнес в штаб. Он был уверен, что на этот раз просьбу удовлетворят.

На другой день его вызвал Дорохов. Он сидел за столом и что‑то выписывал в тетрадь. Увидев Шумилова, Михаил Петрович достал из полевой сумки докладную. Положив на стол, долго разглаживал загнутый уголок, о чем‑то раздумывая.

– Читал я письмо вашей сестры. И, конечно же, глубоко сочувствую вашему горю. Но удовлетворить просьбу не могу.

Шумилов насупился.

– Почему?

– Нет в этом необходимости. Обстановка сейчас на фронте изменилась в нашу пользу. Нам нужны кадры на Востоке. Угроза‑то со стороны японцев не ликвидирована. Вот вы сколько прослужили здесь?

– Два года.

– За это время закалились, научились метко стрелять, ловили диверсанта. Как думаете, нужны здесь такие воины?

Шумилов молчал. Да и что он мог сказать? Всех держат, значит, и он не исключение.

– Мне говорили, что вы первым доложили о проступке Примочкина, который использовал кощунственный предлог – якобы смерть матери, чтобы съездить домой.

– Да. Он сам проговорился.

Дорохов встал и объявил Шумилову благодарность за бдительную службу.

– Если нет ко мне вопросов, можете быть свободным.

– А что, Примочкина будут судить?

– Вероятно, нет. За его чистосердечное признание. А вот лейтенанта Незамая снимают с занимаемой должности.

Дорохов не сказал, что командир полка не только отстранил Heзамая от должности, но и предложил подвергнуть его суду офицерской чести.

Когда Незамай узнал, что его будут судить товарищи, сердце защемило от новой неприятности. Он знал, что речь пойдет не только об одном «отпуске» Примочкина. Вспомнят и другие дела, касающиеся его отношений к солдатам и взводным командирам. И тут уж придется поплатиться не одной замаранной совестью…

Но, как ни странно, в этом роковом исходе он больше винил не себя, а солдата, который предал его, рассказал Дорохову, как было дело. Не проболтайся он – жизнь шла бы по‑прежнему.

Однако не все еще было потеряно, кое‑что будет зависеть и от него, как он себя поведет. Семен Иванович хорошо усвоил, что если человек признает свою вину, покается в совершенных проступках, ему смягчат наказание.

И теперь, сидя на передней скамейке в полковом клубе, он думал сыграть на этом. Мясистое, с красными прожилками лицо его было небритым, угрюмым. Полевая сумка, набитая уставами, как всегда, была с ним. Она как бы говорила о его вечных заботах и, подобно талисману, ограждала от неприятностей. Мельком поглядывая по сторонам, Незамай увидел во втором ряду справа Быкова, Арышева, Воронкова. Они о чем‑то разговаривали, улыбались, а ему мнилось, что злорадствовали над ним.

За столом перед клубной сценой появились судьи – трое офицеров полка. Председатель суда поднял руку, призывая к тишине.

– Товарищи! Сегодня мы собрались, чтобы обсудить лейтенанта Незамая за недостойное поведение, порочащее звание офицера.

Капитан взял со стола бумагу и начал излагать факты.

Незамай насупил брови, низко опустил голову. Неприятно было слушать о своих поступках, которые до этого он не считал такими подленькими, как теперь. Казалось, кто‑то другой, грубый и корыстный, совершил все это. А капитан своим металлическим голосом говорил и говорил, словно гвозди вбивал. Незамай уже не вникал в смысл его слов.

Наконец, капитан смолк, вытер платком влажный лоб и обратился к нему:

– Расскажите нам, чем вы руководствовались, совершая эти поступки?

Незамай вяло поднялся, как спросонок, одернул гимнастерку.

– Что побудило меня послать солдата? – задал он себе вопрос. – Корысть, товарищи, одна корысть. В этом я глубоко раскаиваюсь.

– Теперь вы раскаиваетесь, а тогда не думали, что роняете свой авторитет в глазах подчиненных, – сказал капитан. – Но этот случай носит, так сказать, единичный характер. Посмотрим, как Семен Иванович воспитывал своих подчиненных, как готовил их к предстоящим боям.

В зале смолк кашель. Всем хотелось послушать человека, который редко выступал на совещаниях и делился своими мыслями.

– Почему вы конфликтовали со своими взводными командирами?

Незамай поправил висевшую на боку сумку, кашлянул.

– Я понимал службу не так, как другие. Раз я – начальник, стало быть, подчиненные должны во всем мне повиноваться. Солдаты и сержанты так и делали, но с офицерами было посложнее. Например, Воронков часто не соглашался со мной, выступал со своими предложениями. Может, они и умней были, но у меня возникала обида: как это – подчиненный, а учит?

В зале послышались смешки. Дорохов переглянулся с Сидоровым.

– Еще больше у меня не ладилось с лейтенантом Арышевым. Сперва он подкупил меня своей исполнительностью, а потом все начал делать наперекор.

– Что же именно?

Незамай помешкал, потом заговорил со смешком:

– Ему не нравилось, что я иной раз заглаживал отдельные изъяны по работе, чтобы не оказаться хуже других. А он этого не понимал. Я старался образумить его, накладывал взыскания. Теперь чувствую, что делал неправильно, и в дальнейшем такого не допущу.

«Едва ли, – думал Арышев. – Дай только тебе власть, снова начнешь под себя подминать. Крапиву куда ни посади, везде жалит».

Сидоров испытывал боль и гнев. Как он мог терпеть этого человека? Даже спорил с Дороховым, когда тот говорил о недостатках ротного командира. Может, не зашло бы так далеко, если бы он, Сидоров, построже относился к Незамаю.

– Был ли у вас такой случай, когда вы пытались отправить на фронт слабо подготовленных солдат? – продолжал председатель.