Федор Поликарпович работал стрелочником на станции. Перед Отечественной войной вышел на пенсию и жил по‑прежнему как Маиневской. Трякин нередко навещал старика, находил у него безопасный приют. И на этот раз не обошел. Правда, тогда он приходил один и задерживался ненадолго. А сейчас заявил, что поживет с недельку. Самарин в душе ругал гостей. Но что поделаешь, видно, так надо японцам, которые хорошо платят ему за услуги. Не обидели и на этот раз. Значит, надо терпеть.

Отдохнув денек, Трякин с Евгенией приступили к оборудованию помещения для рации. Нужно было прорыть проход, соединяющий подполье с погребом. В случае чего можно ускользнуть от контрразведчиков. Потом они поедут на станцию Карымскую, где живет «свой» человек, работает на железной дороге. С его помощью Евгения должна устроиться на работу, а Трякин возвратится в Маньчжурию.

Глава восьмая

Высота Каменистая, от которой тянулись отроги вдаль границы, была участком обороны батальона. Не раз сюда совершали марш бойцы, возводили глубоко эшелонированные укрепления.

С высоты видно было, как по лощинам и высоткам извивался противотанковый ров, чернела огороженная колючей проволокой нейтральная полоса, а по ту сторону границы в широкой долине приютился город Маньчжурия.

Бронебойщики Арышева работали на склоне высоты, рыли траншеи для подхода к строящемуся дзоту. Во время перекура все собрались около Старкова, Старший сержант хотя и находился здесь, но не работал. Раненая рука у него была подвязана.

– Расскажите, Ефим Егорыч, как поймали диверсанта, – просили товарищи.

– Вот Кеша вам все доподлинно расскажет. Если бы не он, удрал бы диверсант.

Но товарищи с недоверием относились к Шумилову: еще прихвастнет, чтобы себя показать. А Шумилов тоже много не говорил. Поймали и все. А как? Очень просто. В душе он обижался на товарищей за то, что они сильно критиковали его на комсомольском собрании. Ничего, он еще кое‑кому утрет нос!..

– В общем, не унимаются самураи. Видно, все‑таки думают напасть, – подытожил Веселов.

– А когда они об этом не думали? – подхватил Старков. – Сейчас‑то еще терпимо. А вот в сорок первом и втором каждую ночь лезли. Я тогда в соседней части служил. Так мы месяцами жили на рубеже, рыли противотанковые рвы, строили доты и отбивали вылазки самураев. Так что кровушки‑то русской они много пролили. Почитай с 1904 года.

Арышев вынул бинокль. Через окуляры город Маньчжурия казался рядом. Ясно выделялись пестрые крыши домов и блестящий купол церкви.

Старков тоже смотрел в сторону города.

– Где‑то там атаман Семенов скрывается. Поди, ждет не дождется, когда японцы выступят. От его рук здесь в гражданскую погиб мой отец. Так что с этим палачом у меня будут личные счеты.

Перекур закончился. Бойцы разошлись по траншеям. Только начали работать, подошел замполит Дорохов. В руках он держал пачку газет.

– Прошу, товарищи, на пятиминутку.

И, рассадив вокруг себя бойцов, Дорохов начал уже пятую в этот день политинформацию.

– Радостные вести нам передало сегодня радио. Наши войска перешли в контрнаступление на Орловско‑Курской дуге. За день враг потерял убитыми и ранеными до двадцати тысяч солдат и офицеров. Подбито четыреста танков и самоходных орудий.

– Дают фрицам прикурить! – восхищался Шумилов. – Так, пожалуй, и нам ничего не останется!

– Нет, товарищи, мы в стороне не будем, не на западе, так на Востоке нам найдутся дела. Японцы, как видите, не успокаиваются. Сегодня задержано пять нарушителей. А некоторым, возможно, удалось просочиться.

– Неужели не всех выловили?

– Ничего удивительного: враг опытный, проходит специальную подготовку. По данным нашей разведки, в Харбине создана шпионско‑диверсионная школа, в которой обучаются русские эмигранты.

– Куда им до нас, – присвистнул Веселов. – У них только школа, а у нас – Забайкальский солдатский университет. Может, и японцы побоятся начать войну.

– Вряд ли. Коварный план генерала Танаки им не дает покоя.

– Это захват Азии до Урала? Руки коротки!

– А правда, что японцы любят нападать только летом, а не зимой? – спросил Шумилов.

– Теперь Квантунская армия проходит обучение и в зимних условиях. Так что в любое время их ждать надо…

Дорохов ушел в следующий взвод. Бронебойщики снова приступили к работе. Застучали ломы и кайлы о каменистый грунт. Но разговор о японцах не прекращался. Каждый понимал, что враги не оставляют своих захватнических планов, готовятся к войне.

Перед обедом пришел Незамай. Он присел на камень около траншеи, в которой работал Арышев с бойцами.

– Иди сюда, покурим, – позвал он лейтенанта. Анатолий стряхнул с гимнастерки пыль, вылез из траншеи. Незамай, вынув кисет, свертывал папиросу. Рот его был полуоткрыт, глаза поблескивали, будто он осушил чарку вина.

– Ну, голубчик, радуйся: за поимку шпиона командование вынесло благодарность Шумилову, Старкову и нам с тобой.

– А нам‑то за что?

– Ну, это дело командования. Мы не напрашивались.

Величественная картина открывается в час заката в степи! Кажется, что земля покрыта хрустальным колпаком. Невысоко над горизонтом через круглое отверстие из небосвода льется поток ослепительных лучей из далекого огненного моря, и матушка‑земля, медленно поворачивая свою спину, греется в этих лучах. Огненное пятно подходит все ближе и ближе к горизонту. Пылают жаром облака, но постепенно и они угасают.

Смеркается.

Раскаленная за день степь свежеет. Повядшая трава расправляет стебельки, покрывается росой. Легко дышится в такой вечер после знойного дня.

…Бронебойщики сидели вокруг дымного костра. Медленно чадил степной аргал, разгоняя комаров, которые с наступлением сумерек тучами висели в воздухе.

Арышев думал о Тане, вспоминал тот единственный вечер. Они вернулись из горсада и сели на лавочку у ее дома. На прощанье, преодолев робость, он обнял ее и поцеловал. Таня выскользнула из его рук, и он не успел ничего сказать, как за ней захлопнулась калитка. Теперь это казалось сновидением далеким и неповторимым.

Шумилов поворошил костер, подкинул новую порцию аргала, тоскливо заговорил:

– Знать бы сейчас, что с родными. Помню, как налетел немец на ваш город и давай бомбить. Нас, ребят, потом собрали на призывной пункт и повезли в тыл. С тех пор ни одного письма от родных. Поди, уж и в живых нет.

– В войну всякое бывает, – отмахиваясь от дыма, сказал Старков. – У меня вот и семья цела, а радости нет.

В семейной жизни Старкову не везло. Долгое время не было детей. Только перед войной жена осчастливила его сыном, в котором он не чаял души. В армии сильно тосковал по нему, часто писал жене. А она все жаловалась на тяжелые условия жизни, просила выслать денег. Эти письма приносили Старкову много забот и огорчений. Иногда он делился с товарищами своими обидами. Вот и сейчас говорил об этом.

– Не понимаю, чего ей не хватает? Теперь всем не сладко – война. Уж если говорить о материальных условиях, то они у нее не хуже других. Все‑таки семь лет руководил колхозом. Было во что обуться и одеться.

– Избалованная она у вас, Ефим Егорыч, – заметил Веселов. – До войны, говорите, не работала, а теперь пришлось. Дело для нее непривычное. Вот и ноет.

– Это верно, – сдвинув на лоб пилотку, согласился Старков. – Не раз бабы на собраниях попрекали меня ею. А я все жалел, не пускал ее на работу. Теперь вот боком выходит.

– А колхоз‑то хоть добрый был? – поинтересовался Арышев. Старков задумался, покручивая кончик уса. На широком лице его засветилась улыбка.

– Говорят, тот колхоз богат, в котором лад. У нас как раз был лад. Люди подобрались работящие. Дисциплину я требовал, и дела вроде шли неплохо. В последний год перед войной построили в селе теплицу, кирпичный клуб. На трудодень выдали по четыре килограмма натурой и по три рубля деньгами.

– Это у тебя какой же колхоз‑то: хлопководческий или плодово‑ягодный? – подковырнул Веселов.

Старков сердился, когда кто‑нибудь не верил в достижения, которых он добился в своей артели. Тут он доходил до резких выражений.