– Отделение, – скомандовал Таль, – смирно!
Привычно вскинув головки, братья затаили дыхание, и тогда Таль, подойдя к ним, потрепал по щёчке каждого в отдельности, а двухлетнего Гришу поднял к себе на руки.
– Отделение, вольно! – выкрикнул Таль.
– А теперь что? – спросил ироничный Давид.
– Теперь – полный порядок! – ответил Таль и вдруг отвернулся.
* * *
Он отвернулся и тогда, когда после долгих месяцев, проведённых в госпитале, с его головы сняли бинты и подвели к большому зеркалу. Вспомнился увиденный в детстве фильм, в котором на весь экран показали обгоревшее лицо солдата.
– Не дрожи! – сказала медицинская сестра.
– А я себя узнаю?
– Глупый!
Неохотным, сдержанным движением повернул он голову к зеркалу и, чуть выждав, открыл один глаз. Тело обдало жаром, неуверенные пальцы трогали лицо на зеркале, а торопливые губы шептали какие-то имена.
– Это я? – лицо в коричневых, похожих на высохшую кору полосах, казалось чужим и отрешённым.
– Глупый! – повторила сестра.
«Наверно, все живые – глупые, – подумал Таль. – Мёртвые глупыми не бывают».
Вспомнил, что осенью к его дому прорываются с моря ветры, а деревья роняют с себя листья, зато весной, с первыми лучами солнца, листья вновь возвращаются… Теперь весна…
– Пора, – проговорил Таль в зеркало, – пора и мне…
Медицинская сестра спросила:
– Поумнел?
– Я жив!
– Вот именно!
– Вас как зовут?
– Сестра!
– Просто сестра?
– Этого достаточно.
– А у меня сестры никогда не было. У меня никогда никого не было. Подкидыш я. Это потом, когда я стал взрослым, у меня появилось отделение: Бен, Давид, Игал, Ран, Гриша и Томер. У меня вдруг появились шестеро братьев. Но однажды наш бронетранспортёр подорвался на мине… Теряя сознание, я успел заметить ненужные ноги, ненужные спины, ненужные глаза моих братьев… Я вновь осиротел… Они теперь там… А я здесь…
– Поплачь! – сказала сестра.
– Их больше нет…
– Поплачь! – повторила сестра и, уходя, добавила: – А потом живи!
Таль подставил голову под холодную струю из крана, и вода стекала на шею, на госпитальную куртку, на потёртые шлёпанцы.
«Господи, – не понимал Таль, – зачем даёшь, если отбираешь? Зачем оставил меня? Зачем без братьев? Зачем?»
Он стоял, низко опустив голову, и не понимал, а потом вдруг разом всё понял и едва слышно, словно боясь признаться самому себе, зашептал быстро-быстро: «Господи, кажется, догадываюсь, зачем Ты оставил меня!..»
* * *
Кроме Таля и девушки, по имени Рахель, в кафе возле моря никого не было.
– Я знаю, зачем Он меня оставил! – сказал Таль. – Вернуть моих братьев сможем лишь мы с тобой, понимаешь? Вернуть всё моё отделение, если мы с тобой вместе…
– Мы с тобой?
– Если вместе…
– Всё твоё отделение?
– Всех моих бойцов, всех до единого.
С берега в распахнутую дверь кафе ветер задувал сухие песчинки.
– Поможешь? – спросил Таль.
Рахель, опустив голову, молча следила за движением песчинок.
– Попытаюсь! – вдруг сказала она. – Я бы хотела…
Таль закрыл глаза.
Облегчённо вздохнул. Прикусил губу.
Представил себе, как в домик с просторной верандой входит девушка, присаживается на его кровать, и они неторопливо учатся быть счастливыми.
– Ты чудо! – проговорил Таль.
Они бродили вдоль берега, громко распевая песенку про чёрного козлика и белую мечту, а потом, утомившись, остановились и стали разглядывать выглянувшую луну. Шум моря не мешал девушке расслышать то, о чём говорил Таль.
* * *
То, о чём говорил Таль, одновременно и радовало, и пугало, и смущало и влекло.
– Буду тебе женой! – сказала Рахель.
– В таком случае, мы их вернём…
– Конечно, – сказала Рахель, опустив глаза, – всех до единого!
* * *
Ночью, после рождения Томера, Талю приснился сон, будто он бродит по небу и заглядывает то за облака, то за крыло уснувшей на лету птицы. Он искал всю ночь. Прилежно искал, старательно. И вдруг услышал: «Командир, все здесь!» Таль рассмеялся. «Всё, – подумал он, – теперь уже всё!..»
Сиреневое облако
То обстоятельство, что на этот раз двух рюмок водки оказалось недостаточным, повергло меня в уныние и растерянность. Немного поразмыслив, я влил в себя ещё одну и торопливо опустил бутылку в нижний ящик письменного стола.
Невесомое сиреневое облако сорвалось с моих губ, качнулось в воздухе и, пролетев дальше, растаяло на оконном стекле. Я тихо вздохнул, закрыл глаза и суеверным движением пальцев коснулся исписанных листов рукописи.
За окном кончалось лето.
«Чтобы быть наказанным, не обязательно быть виноватым», – подумал я и потянулся к серой коробке телефона.
– Инна, – произнёс я как можно веселее, – давай встретимся!
В трубке шевельнулось знакомое дыхание.
– После двух лет?
– Почему бы нет? – заметил я. – Знаешь, без подзарядки аккумулятора машина глохнет…
– Ты пьян?
– Никогда!
– Тогда о какой машине речь?
Я пытался собраться с мыслями.
– Ты о чём? – повторила Инна.
– О любви! – объяснил я.
– С этим покончено!
Я опустил взгляд на нижний ящик письменного стола.
– С этим не кончают, – сказал я, – это кончает с нами…
– Ты так думаешь?
Я ни разу не усомнился в том, что наша любовь, хотя и кончилась, всё же продолжается. С тобой и без тебя; и без тебя – с тобой…
– Устал думать! – сказал я.
– Приходи! – сказала Инна.
Она сидела на краешке дивана, я – на краешке стула. Она разглядывала пол, я разглядывал её. «Очень весело!» – подумал я.
Инна прошептала:
– Целых два года!
Пришлось признаться:
– Да, два! Один, и потом ещё один…
– Не пора ли опомниться? – спросила Инна.
– Нет, – сказал я, – чтобы опомниться, нужно прежде забыться, а с этим не получается… А ты как?
– Что я?
– Так ведь два года! – напомнил я.
– Жила! На службу ходила, на телевизор поглядывала, а что сама приготовлю, то сама и съем… А ты?
– Что я?
– Так ведь два года…
Я подумал о законченной рукописи и о бутылке водки в нижнем ящике стола. Поднявшись со стула, сказал:
– Приду ещё!
Инна подняла голову и заглянула в мои глаза.
– Не надо! – попросила она.
– Я на чуть-чуть…
– Подзарядить аккумулятор?
– Так ведь машина и та…
– Нет, так не надо!
– А как надо?
Инна не ответила.
Поднимаясь со стула, я ощутил тошноту.
* * *
В городском парке я отыскал Ту скамейку и низко ей поклонился. «Год и ещё год…» – подумал я. Меня не отпускала тошнота.
– Инна! – крикнул я, опускаясь на скамейку – Инна!
– Вы кричали «Инна»? – надо мной повисло лицо пожилой женщины.
– Допустим! – сказал я.
– Меня зовут Инна!
– Ну, и что?
– Вы звали Инну!
– Так зовут мою любовь. Она умерла. Уже два года, как…
– Ужас! – суетливо перебирая ножками, женщина отошла прочь.
Я вскочил со скамейки и, словно придурок, словно обезумевший телёнок, побежал по тропинкам парка, по улицам города к письменному столу, к листам рукописи…
«Господи!» – я посмотрел на окно. Всё ещё кончалось лето.
На полу валялась книжка Шопенгауэра.
Я ощутил испуг и потянулся к нижнему ящику.
Отпив из бутылки, я стал жадно глотать воздух. И вдруг моё лицо облепило сиреневое облако.
«Ну, вот!..» – проговорил я и помог Шопенгауэру подняться с пола.
Очки
За письменным столом я провёл два часа подряд, и, чтобы немного расслабиться, принялся разглядывать вечернее окно. Внезапно на оконном стекле высветилась картинка, на которой было видно, как Наташина голова прижимается к плечу незнакомого мне мужчины.
Сглотнув слюну, я сбросил с себя на пол очки, и тогда не стало ни головы Наташи, ни плеча мужчины.
