По приказу Годлава воины сбрасывали обмотанные просмоленной паклей дротики и пики, обрушивали огромные камни, но крыша тарана осталась нетронутой, будто заколдованная. А удары следовали один за другим; вот уже прибежал воин снизу и доложил, что дверь стала поддаваться, одна из петель дала трещину и долго не продержится. Тогда князь распорядился заложить проезд в башне заранее приготовленными бревнами и кирпичами.

На другой день с утра в лагере противника стало наблюдаться необычное оживление. С восходом солнца запылали костры, на них готовили пищу. Вокруг костров стали собираться воины в полном облачении и при оружии; наблюдатели заметили, что из леса неприятель стал выносить длинные лестницы.

– Надо ждать приступа, – уверенно сказал Дражко, и князь согласился с ним. Защитникам понесся приказ готовиться отразить неприятеля, но на стенах и без того заметили приготовления врага и изготовились к бою.

И вот по всему протяжению неприятельского лагеря начались перестроения. Вперед вышли стрелки и направились к крепостной стене. Они выстроились в несколько линий, прикрылись щитами и начали обстрел защитников. Вражеские воины на мгновение приоткрывали щиты и, выпустив стрелы, тотчас прятались за них. Со стен летели стрелы, дротики, копья, кого-то выбивали из строя, но усиленный обстрел крепости продолжался; стрелы летели плотно, невозможно было высунуть носа из-за ограждения, появились первые раненые и убитые. Полетели через головы защитников огненные снаряды, в городе запылали пожары; дым стелился над городом и лениво уплывал в сторону моря; гулко бил таран в железную башенную дверь.

Рерик видел, как отец, дядя и другие на башне с трудом сохраняют спокойствие, но заметно было, как волнение все больше и больше охватывало их: вот отец машинально несколько раз разгладил тонкие усы, вот дядя вынул наполовину и вновь задвинул в ножны свой меч, иные тоже делали какие-то непроизвольные движения.

Наконец к городу кинулись штурмующие подразделения. Вражеские воины ловко и быстро стали приставлять лестницы к стене и карабкаться наверх. И тут возбуждение охватило защитников. Они уже не прятались за ограждение, а становились открыто в пространстве бойниц и орудовали кто как мог: кто-то баграми сталкивал лестницы со стены, другие лили на головы врагов кипяток и смолу, иные, перевесившись через край, в упор расстреливали их из луков. Никто уже не думал о своей безопасности, у всех было одно стремление – не допустить вражеских бойцов в город и любыми путями и средствами уничтожить их!

Рерик, прижавшись к задней кромке башенного зубца, с трепетом наблюдал, как стремительно пролетали над ним камни, стрелы и дротики, слышал доносившийся снизу рев разъяренной толпы, крики и стоны, звон металла, и все эти звуки периодически перекрывались грохотом таранного бревна.

У передних зубцов башни плотно стояли воины; они наклонялись и работали руками так, будто на реке пробивали прорубь, ухали, охали, выкрикивали крепкие словца, подбадривали друг друга. Иногда некоторые из них падали на помост, отползали в сторону, морщась или крича от боли, а другие оставались лежать неподвижными, их за руки-ноги уносили по лестнице вниз. Все это Рерику было и интересно, и страшно одновременно, он следил за всем, стараясь не упустить ничего из виду.

Ряды защитников редели.

Внезапно над краем башни появилось бородатое лицо сакса с дико вытаращенными глазами. И тут же Годлав с внезапно потемневшими глазами, как-то странно вытягиваясь, вдруг рванулся к противнику, стремительно взмахнул мечом – голова вражеского воина отделилась от туловища и покатилась по помосту. Рерик, боясь пошевелиться, завороженно смотрел на нее, замечая, как тускнеют широко открытые глаза, а из среза мяса вытекает глянцево блестевшая на солнце темно-красная кровь…

Отец со странно неподвижным лицом повернулся к Рерику, его круглые глаза непонимающе уставились на сына, потом он вдруг закричал срывающимся голосом:

– Что здесь делает дитя? Почему он здесь оказался? (Как будто не сам привел его на башню ранним утром!) Убрать немедленно!

Рерика подхватили дюжие руки воинов и потащили вниз. Он был настолько поражен всем виденным, что не сопротивлялся и молча и покорно дал упрятать себя в каком-то закутке крепостной стены.

Годлав между тем, чувствуя во всем теле дрожь возбуждения и все еще судорожно сжимая в руке меч, осматривал крепостные стены, стараясь определить, как идет сражение, не сумели ли где-нибудь прорваться вражеские воины на стену. Но защитники стояли твердо. Он бросил взгляд на город. В трех или четырех местах полыхали пожары. Что горело – дома ли горожан или терема бояр или купцов – разбираться было некогда; заметил только, что там бегали люди, значит, можно рассчитывать, что распространения огня на весь город не допустят.

С разных участков обороны прибегали бойцы, сообщали, как складывались дела. Как он и ожидал, не выдержал отряд Микелича. Опытным взглядом заметил Годлав там какое-то замешательство, еще непонятно было, что произошло, еще не показались на помосте вражеские воины, но, чувствуя недоброе, он слетел по лестнице к сидевшей вдоль стены княжеской дружине, выдохнул:

– За мной! Мечи к бою!

И – точно: навстречу, выпучив бессмысленные, разверстые ужасом, незрячие глаза, бежало несколько человек, не слыша криков князя. Он не стал их останавливать, чтобы не терять времени, а по лестнице выскочил на помост: здесь увидел несколько саксов, теснивших защитников, освобождавших место для лезущих снизу все новых и новых вражеских воинов.

– Эх, я вас! – не удержался он от восклицания и полоснул мечом первого попавшего. Тот рухнул без звука, успев схватить судорожным движением отваливающееся плечо.

Мимо пробежали его дружинники, оттеснили от противника; началась молчаливая свирепая рубка, прерываемая иногда глухими выдохами, хрустом разрубаемых костей. Помост быстро был очищен от врагов, тела сброшены вниз.

– А где Микелич? – спросил Годлав.

– Погиб Микелич, – эхом ответил кто-то. – Вон там мы его положили.

И князь увидел старейшину. Тот лежал возле расщепленного деревянного заграждения, свернувшись калачиком; в груди у него торчала стрела, она пробила тонкую, изношенную кольчужку напротив сердца; смерть, как видно, наступила мгновенно, на лице убитого было выражение легкого удивления и успокоения одновременно.

«Погиб из-за своей скаредности и прижимистости, – невольно подумал Годлав. – Вечно он на всем выгадывал, сородичей во всем ущемлял, копил богатства. Зачем они теперь ему?»

И почему-то стало неловко и даже стыдно за те недоброжелательные слова, которыми он встретил Микелича с отрядом; надо было не тогда корить, а раньше приехать к нему в родовое поместье и потребовать получше вооружить своих воинов…

С тяжелым чувством Годлав вернулся на главную крепостную башню.

– Ну что, князь, кажется выстояли? – встретил его Дражко, поблескивая веселыми глазами. – Натиск слабеет, кое-где противник отступил. Скоро отхлынет повсюду.

– Ты так думаешь? – отстраненно ответил Годлав и подошел к краю башни. Поле боя было как на ладони. Действительно, саксы и даны поспешно бежали к своему лагерю, провожаемые победными криками защитников. Возле стены лежали кучи трупов, разломанные лестницы, проносились невесть как оказавшиеся здесь оседланные лошади.

Князь устало спустился прямо на помост.

– Дядя, посмотри на город, много пожаров?

– Да нет, всего два осталось. Но там копошатся люди, думаю, справятся.

– Слава богам. – Годлав сделал какое-то неопределенное движение руками. Потом собрался, тяжело встал, произнес: – Пусть объявят неприятелю, что можно убрать раненых и убитых. Да и нам надо заняться тем же самым…

Отступая, вражеские воины пытались отвезти назад таран, однако его колеса соскользнули с досок и глубоко увязли в рыхлой земле; охрана ушла, а следом разбежалась и прислуга. Тогда Годлав приказал открыть ворота, таран облили смолой и подожгли. Долго он дымил, распространяя вокруг горький, едкий дым.