– Так проводишь? Не продашь?

– Если не веришь и боишься – не ходи.

Парень внимательно и строго посмотрел и встал:

– Давай, пошли! Вместе так вместе.

Они обнялись и стали собираться. Присмиревшая Наташа вынула из комода их оружие – два нагана. Костюченко небрежно сунул свои наган в кобуру а, подмигнув Беловескому, подбросил на ладони вынутый из кармана маленький браунинг:

– А у тебя нет такой страховочки?

– Нет.

…Шли молча. Под ногами хрустел снег, рассветало. Беловеский благополучно обошел заставу и довел Костюченко до дома. А воскресным вечером проводил его в соседнюю деревню.

– Кто он тебе, этот Костюченко? – спросил он Наташу при следующем свидании. Она опустила глаза:

– Понимаешь, Миша, когда я сюда приехала, он был учителем в Меркушевке. Приходил ко мне. Сначала мне показалось, что я его люблю: он такой сильный, смелый. Потом меня оттолкнули его грубость и жестокость, и он исчез… А теперь опять в Меркушевке.

– В отряде анархистов?

Наташа кивнула.

– Ты знаешь, на их совести много ничем не оправданных убийств.

Наташа молчала.

– А его руки тоже в крови?

– Не знаю, я его не Vвидала больше года. Он редко здесь появляется. Их все боятся и, по‑моему, ненавидят. И тебе лучше пока сюда не ходить. Лучше я буду ездить в Спасск.

Встречаться в Спасске им не пришлось. Кто‑то видел Беловеского вместе с Костюченко и донес об этом в контрразведку. Учлета арестовали и посадили на гауптвахту. Оттуда он бежал в партизанский отряд…

Когда партизаны вступили в Спасск, Беловеский увидел в толпе встречавших черный полушубок и беличью шапку Наташи. Лицо её сияло счастьем, и, невольно нарушив строй, он бросился к ней.

Улыбнулся и командир.

– Дождалась своей красной звездочки? – крикнул он ей и махнул рукой Беловескому: – Свободен до завтра! А потом не сердись: будешь в наряде.

Тревожное, незабываемое время! Он помнит, как хоронили девятерых партизан, убитых в последнем бою с японцами. Как сомкнулась у братской могилы мрачная толпа вооруженных людей, как рыдали женщины, как плакала Наташа. Как стоявший под знаменем отряда Петров‑Тетерин, сверкнув клинком, поклялся, что не сложит оружия до тех пор, пока хоть один иностранный солдат будет топтать русскую землю. А на алом знамени белые буквы звали на бой: «Лучше смерть, чем жизнь в рабстве!»

Как по ночам стояли заставы, наша и японская, взвод против взвода, в каких‑нибудь ста метрах. Курки были взведены, но не было ещё команды стрелять, ни русской, ни японской.

6

…Через полтора месяца Беловеского, как бывшего моряка, откомандировали во Владивосток: флотилия нуждалась в революционном пополнении. За поворотом скрылся перрон Евгеньевки и махавшая косынкой Наташа. Поезд бежал мимо знакомого села, колеса выстукивали: «спе‑шим впе‑ред, спе‑шим впе‑ред». А впереди ждали новые грозные события.

Не успел Беловеский как следует освоиться на посыльном судне «Диомид», куда был назначен штурманом, как в темную апрельскую ночь в городе раздались залпы и застрочили японские пулеметы. Из штаба крепости приказали: японцам сопротивления не оказывать, но оружия не сдавать.

Когда японские моряки без выстрела захватили стоявшую по‑зимнему флотилию, Беловескому с группой вооруженных матросов удалось прорваться за черту города, в Гнилой Угол. Здесь в ночной тьме под шум не затихавшего в городе боя был сформирован сводный батальон. Офицеров не было, ротами и взводами командовали матросы. После боя был дан приказ отходить. Место сбора – Анучинский район.

И вот он снова в походе, в горах, в таежных дебрях, во главе собранного им отряда матросов. За ним идут, ему верят. У него есть карта, он знает, куда идти. Он в серой солдатской шинели, с винтовкой и вещевым мешком. Все это среди бушлатов и бескозырок создало ему ореол партизана‑сопочника.

Под Спасском начались бои. В одном из них у ног Беловеского разорвалась японская шимоза. Очнувшись, он попытался встать, но не смог. Его нашли и на скрипучей тряской телеге отвезли в школу. И вот он опять в Наташиной маленькой комнате, на этот раз беспомощный, недвижимый. Она самоотверженно ухаживала за ним, скрывала от рыскавших по селам японских разъездов. Рассказывала о кровавых апрельских днях Спасска, о гибели Костюченко и многих других в жестоком рукопашном бою при прорыве партизан к цементному заводу, об отходе рассеянных революционных войск, о появившейся банде есаула Бочкарева, терроризировавшей население зверскими расправами.

Наташа привела к Беловескому врача. После десяти дней лечения уколами Беловеский встал на ноги.

Вокруг школы цвели вишни и яблони, пели птицы. По вечерам в разнотравье кричали фазаны, а за горизонтом мигали зарницы отдаленной грозы. Беловеского терзала неизвестность: что же делать? Неужели это оккупация края? Он был уверен, что партизаны и в условиях оккупации не сложат оружия. Считал, что его место в их рядах: лучше смерть, чем жизнь в рабстве! Но куда идти? Наташа обещала всё узнать: она часто ходила в Спасск.

Однажды она принесла новость: с японцами заключено перемирие. У власти правительство земской управы.

– Откуда ты это узнала? – усомнился Беловеский.

– На почте сказали. Телеграф стал действовать.

Беловеский уже достаточно оправился от контузии и стал собираться во Владивосток, здесь ему делать нечего. Наташа согласилась:

– Тебя здесь многие знают. Могут выдать бочкаревцам.

Она достала ему документ с японской визой скоропостижно умершего в больнице мужа подруги, его истрепанный штатский костюм и проводила в далекий рискованный путь. Идти надо было пешком, так как поезда не ходили.

Они расстались на солнечном перевале, на опушке дубовой рощи. Впереди зеленела долина петлявшей среди кустарников Лефу. Как сломанная игрушка, валялись фермы взорванного железнодорожного моста.

– Я верю, ты дойдешь. Документ у тебя хороший. Только будь осторожен. Ну, целуй меня, и да храни тебя бог!

Простившись, он зашагал вперед…

Сколько опасных приключений пережил он, пока добрался до Владивостока! Когда наконец он, пыльный и небритый, вошел в кают‑компанию «Диомида», его приняли за призрак. Все были уверены, что он убит японским снарядом, как в один голос уверяли немногие вернувшиеся из похода матросы.

Затем год плаваний. Побывал в Гензане и Шанхае. Закончил заочно мореходное училище, получил диплом штурмана малого плавания. О Наташе ему напоминали только её письма, на которые он не всегда отвечал: было много ярких знакомств, заслепивших образ учительницы из далекого села…

И вот теперь она едет в Харбин на всё лето домашней учительницей близнецов разбогатевшего сельского лавочника. Два года назад эти бойкие мальчишки бегали в её школу, а теперь учатся в коммерческом училище и получили переэкзаменовки.

– Зачем ты приняла это предложение? Хочешь Харбин посмотреть? Оставалась бы лучше здесь.

Она задумалась, а Беловеский почувствовал фальшь в своем вопросе. Что оп предлагает? Остаться с ним? Почему же не говорит этого прямо?

После долгого молчания Наташа ответила:

– Я думала об этом. Мы с тобой могли быть прекрасной парой. Но ты любишь другую. Я это всё время чувствую.

– Ты это напрасно. Я никого не люблю.

– Ну, значит, полюбишь, и я буду лишняя.

– А если бы я тебя полюбил?

– Если это случится… – Глаза её оживились. – Я сразу почувствую. Без слов, без признаний.

Беловеский поцеловал её и крепко сжал руку.

– Знаешь, Наташа, любовь познается в разлуке. Отложим этот разговор до моего возвращения с Камчатки. В конце лета и ты вернешься из Харбина. Хорошо?

Он опять почувствовал, что сказал не то. Разлук было достаточно. Да и что здесь будет в конце лета? Каждую ночь могут загреметь выстрелы, Наташа печально покачала головой:

– Хорошо. Но я чувствую, что мы расстаемся надолго. Не думай, я тебе верю. Но, наверное, всё случится совсем не так.

7

День отхода был суматошным. Наконец доставлена почта, прибыл только что назначенный военный комиссар Павловский. Провожающие сошли на причал, немногочисленные пассажиры поднялись на палубу. Убран трап, выбирают якоря, корма медленно отходит от пристани. С берега машут платками и шляпами. Гапанович кричит: