Но однажды зазвучали военные революционные песни. Их разучивали по предложению командира.

Мелодия и слова этих оглушающих, громких песен через запертую дверь рвались в каюту Полговского, заставляли настораживаться.

Раз поздно вечером, растревоженный песнями, он к тому же услышал разговор, от которого побежали по спине мурашки. За тонкой перегородкой каюты говорил страж Попов:

– Товарищ штурман, штрели дохтура. Ну што тебе штоит? Вшё равно ему конец.

– Да ты чего? С ума спятил? Не понимаешь, что говоришь? Только попробуй, тебя самого за это расстреляют.

– Меня раштреляют. А тебя нет. Щтрели, ошинь прошу. Ижмушился его шторожить. Комишар говорит, головой отвешаю. Днем и ношью не шплю…

Дальше Попов стал говорить шепотом, я Полговской ничего разобрать не мог. В голове пронеслось: его застрелят в каюте, если белые ворвутся на корабль. Они тогда освободят лишь его труп. Безумие ждать этого! Надо как можно скорее отсюда вырваться, это вопрос жизни и смерти. Ведь должны же ему помочь те, из‑за которых он пострадал! И Хрептович, и баронесса, и генералы. Неужели все они не в состоянии нажать на Клюсса через консульский корпус? Могут! Надо их сейчас же известить, в каком он положении.

Полговской с лихорадочной поспешностью стал сочинять письмо. Вот оно готово, уже в запечатанном конверте, написан адрес. Но кто его сдаст на почту? Так, чтобы комиссар, чтобы никто не узнал? Кто?..

Вот только разве Митя… Он ежедневно приносит чай, обед, ужин. Убирает посуду, выметает сор, меняет белье. Но разговаривать с ним нельзя: у двери всегда стоит этот страшный усач. Кроме того, Митю нужно чем‑то заинтересовать. Вот чем: у Полговского не отобрали золотые часы и обручальное кольцо. Часы он решил пока что поберечь, а кольцо предложить Мите. Но без слов, только незаметным жестом…

88

Полговскому повезло: по докладу штурмана старший офицер назначил вместо Попова нового вооруженного дневального – Кичина, тоже алеута. Новый страж не был столь бдительным и не стоял в дверях, пока в каюте хозяйничал Митя.

Через пять дней спрятанное в салфетке письмо вместе с обручальным кольцом покинуло каюту Полговского, а ещё через два дня Хрептович поторопился доставить его баронессе.

Несмотря на обеденный час, Таубе только что встала. Развалившись на диване в шелковом кимоно и туфлях на босу ногу, она прочла его вслух, презрительно скривив рот:

– «Господа! Я арестован. Угрожают трибуналом во Владивостоке или Чите, хотят туда отправить… Обвиняют в государственной измене. Умоляю вас принять меры к моему скорейшему освобождению законным путем. В случае попытки освободить силой меня застрелят».

Брезгливо улыбнувшись, баронесса разорвала письмо на мелкие клочки. Почтительно сидевший на краешке стула Хрептович вскочил:

– Что вы сделали, баронесса! Ведь это документ!

– Попался ваш незадачливый эскулап и паникует. До трибунала ещё очень далеко. Когда японцы уйдут, Владивосток, подобно Шанхаю, станет международным городом и никаких трибуналов там не будет. В Читу в арестантском вагоне его никто не повезет. А он струсил, конечно, всё рассказал и всех выдал… Если бы я могла – сама бы его застрелила.

На бледных, ещё не накрашенных губах баронессы появилась жесткая складка, безобразившая её красивое лицо. Хрептович возразил:

– Почему вы так думаете, баронесса? Ничего еще не известно. Выдавать не в его интересах.

Баронесса испытующе взглянула на собеседника:

– Я не наивная девчонка, капитан второго ранга, и давно научилась узнавать людей. Содержание и тон «человеческого документа» меня не удивили. Такой он и есть, ваш Полговской. Так вот, слушайте. Я знаю, чего вы от меня хотите. Денег для освобождения вашего эскулапа я не дам. На свободе он мне не нужен. А арестованный приносит некоторую пользу.

– Простите, я не понимаю, какая же тут польза?

Таубе снисходительно улыбнулась:

– Поймите, у Клюсса на корабле уже трое арестованных, один из них даже государственный преступник. Это в известной степени связывает ему руки, и на этом можно играть.

Хрептович удивленно пожал плечами:

– Позвольте, баронесса. Как можно только и я игры бессердечно оставлять в беде своего человека, который старался для общего дела, и не его вина…

– Бросьте сентиментальности, капитан второго ранга. Вот когда несколько дней назад Клюсс выходил в море для пробы машины, я думала, что он вернется без арестованных. Но, на ваше и их счастье, он тоже сентиментален. Я бы поступила иначе.

– Раньше вы такой не были. На «Патрокле» вступились за комиссара.

Таубе вздохнула и улыбнулась. Ей вспомнился тихий солнечный день, зеленеющие вершины. Аскольда, маяк на крутой скале, ласковый прибой на чистом песчаном пляже. Испуганное лицо выведенного на палубу комиссара, совсем мальчишки, которого она накануне обманула. Опьяненная легкой победой, она тогда не позволила завладевшей кораблем банде убить этого мальчишку. Комиссара «за недостаточную бдительность» отстегали линьками и свезли на берег, где его ожидала половина команды, не пожелавшая идти с белыми в Японию. Отогнав воспоминания, она ответила:

– Вы правы, раньше не была. А теперь такая. Жизнь заставляет. Великодушие к лицу, только победителям.

– Но, баронесса, всё‑таки войдите в его положение. Ведь это мы вовлекли его в неприятную историю.

– За это он получал деньги и не сумел их оправдать. Ничего, кроме убытка, он нам не принес.

– Я лично попробую его освободить, баронесса. У меня есть знакомства в полиции. Но нужно немного денег.

– Попробуйте, храбрый капитан второго ранга. Но я в этом участвовать не намерена. И очень прошу вас не делать глупостей. Предупреждаю, выручать не буду.

– Что вы, баронесса! Я буду действовать через полицию.

– Плевать хотел Клюсс на вашу полицию. Он стоит в китайских водах и полицию Международного сеттльмента просто не пустит на борт… Так и быть, немного денег я дам. Ровно столько, чтобы вы и ваша полиция могли выпить для храбрости.

Она подошла к секретеру, достала книжку, выписала чек и, подавая его Хрептовичу, очаровательно улыбнулась:

– А теперь до свидания, Виталий Федорович. Мне нужно принять ванну.

Хрептович почтительно поклонился и подумал: «Какая странная. Прощаясь, всегда оставляет самое лучшее впечатление. А вообще – опасная женщина».

Он спешил на Бродвей. Там уже ожидали Гедройц, Чистяков и Евдокимов. Они составили план…

89

Сержант Мак‑Дональд, дежуривший по управлению шанхайской речной полиции, скучал у открытого окна. Был тихий летний вечер, кончались короткие сумерки. По Бэнду катился рокочущий человеческий поток. Шли с работы грузчики, металлисты, текстильщики, проносились на рикшах стивидоры и приказчики, били в гонг разносчики пищи, нараспев предлагая свой товар. По тротуарам у солидных каменных зданий, излучавших накопленное за день тепло, шаркали подошвы одетых в щегольские костюмы европейцев и метисов. Это армия клерков, секретарей, стенографисток и администраторов всех степеней, покинув офисы, стремилась сначала в кафе и рестораны, а затем домой – отдыхать после знойного, пыльного и изнурительного дня.

От нечего делать Мак‑Дональд выискивал в толпе женские фигуры, которые в сумраке вечера казались пленительными и загадочными. Резкий телефонный звонок заставил его прервать эту невинную забаву и схватить трубку.

– Алло! Речная полиция? – услышал он.

– Да сэр. Дежурный по управлению.

– Мне нужно начальника.

– Его уже нет, сэр.

– У меня важное сообщение. Как ваше имя и звание?

– Вас слушает сержант Мак‑Дональд, сэр.

– Вот в чем дело, сержант. На стоящей в порту русской яхте «Адмирал Завойко» взбунтовалась команда. Арестовала и заперла в каютах офицеров. На яхте много золота и драгоценных камней. Капитан яхты на берегу, и мы его не можем найти. Необходимо немедленное вмешательство полиции.

– От кого я получил это сообщение, сэр?

– Я ревизор русской яхты Григорьев.