Совершенно неожиданно после обеда Ходулина отвели в каюту старшего офицера. Нифонтов стоя зачитал приказ об амнистии и объявил Ходулину, что он свободен. Сидевший на диване комиссар при этом сказал:

– Ну что ж, два месяца отсидел – и то хорошо. Теперь будешь умнее.

Не вполне ещё осознавший происшедшее, Ходулин пробормотал невнятное обещание и поспешил в кубрик. Все его поздравляли, жали руки.

Объявили увольнение. Когда сияющий Ходулин, переодетый в отпускную форму, получил разрешение ехать на берег и спустился в сампан, к трапу вышел одетый в штатское Полговской и уселся рядом с Ходулиным. На полпути к пристани Полговской спросил:

– Теперь простил вас комиссар?

– Амнистия, – уклончиво отвечал Ходулин.

Погуляв по Бэнду, он зашел в Сучоу‑гарден. Запоздавшая весна ещё не вступила в свои права: деревья были голы, клумбы пусты. Дул прохладный ветер. О бутовый парапет тихо плескалась река. Бесконечная вереница парусных джонок лавировала против низового бриза, стремясь в широкую, как море, Янцзы. У пирсов Янцзы‑пу шла погрузка большого светло‑зеленого американского парохода. Гремели лебедки, свистели стивидоры, кричали грузчики.

Ходулин сел на скамейку, поеживаясь от вечернего холода. Возвращаться на корабль не хотелось. После двух месяцев карцера он ещё не надышался ветром свободы, не насмотрелся на ярко освещенные улицы, Гарденбридж, Бродвей, на огни реклам, на людей. Он вспомнил, как здесь, в этом садике, судьба столкнула его с комиссаром, сделала военным матросом, подчинила суровой, по его мнению, совсем не революционной дисциплине. А теперь ещё этот инцидент с часовым. Команда ему сочувствует, но командир, комиссар и офицеры продолжают смотреть косо. Эх, скорей бы вернуться домой и распрощаться с военной службой.

На соседней скамейке сидели два моряка в синей робе, по‑видимому безработные. Вскоре к ним подошел третий, необыкновенно высокого роста. Он был весел, и с первых же его слов повеселели и товарищи.

– Эй, матрос! Что там думаешь? Пойдем с нами, выпьем по стакану! Кочегар угощает, сегодня расчет получил, – окликнул Ходулина высокий с заметным акцентом.

Увидев, что матрос колеблется, все трое подошли к нему.

– Ты тоже кочегар? Значит, товарищи! На коробку тебе ещё рано, пойдем с нами. Моряк моряку везде брат: и в Шанхае, и в Коломбо, и в Лондоне. Мы сейчас из Австралии, из Брисбэна, а пойдем в Ванкувер, в Канаду. Знаешь?

Ходулин решился. Вместе пошли на Бродвей, зашли в бар. Оглушительно барабанила пианола, смеялись девицы, замаскировавшие свой возраст и следы невзгод толстым слоем пудры. Все четверо уселись у стойки на высоких табуретах. Здесь хозяйничал толстый бармен‑ирландец. Выпили сначала по стакану джина. Вспомнили Владивосток. За джином последовало брэнди, потом японское пиво. Высокий эстонец, со смешной фамилией Вальс, расплатился.

Когда Ходулин с новыми приятелями вышел на улицу, он почувствовал, что ещё может взять себя в руки, и заторопился на корабль. Распрощавшись с согласившимися наконец его отпустить эстонцами и пообещав свято хранить под всеми широтами традиции морского братства, он сел в трамвай. До Кианг‑Нанского арсенала он доехал без приключений и почти всю дорогу дремал. Любезный кондуктор разбудил его и помог сойти на мостовую. Стало уже темно, выпитое сказывалось всё сильнее. Всё окружающее представлялось Ходулину в каком‑то феерическом тумане. Свою ещё не угасшую волю он сосредоточил на управлении движениями тела, и походка его сделалась почти трезвой. Через открытые настежь ворота он прошел мимо равнодушных часовых. Штыки и серые куртки солдат заставили внимательно вглядываться в окружающее. Он шёл по той же, мощенной булыжником извилистой улочке. Вот и одноэтажные деревянные бараки с заклеенными промасленной бумагой оконными рамами: стекло слишком дорого для казарм пехотного полка. Вот и то роковое место. Но у калитки стоит теперь другой часовой, пожилой, худощавый, с настороженным взглядом. «У этого винтовки не вырвешь», – подумал Ходулин, проходя мимо.

Вот и пристань. Три доски на козлах с топкого, илистого берега к руслу реки. Здесь зачем‑то похаживают четверо подозрительных молодцов. Поглядывают на Ходулина, переговариваются. Подошел машинист Лютиков с «Эривани».

– Кто это? Ваши? – спросил Ходулин, указав плечом на державшихся поодаль.

– Нет, не наши. Первый раз вижу.

– Чего они здесь топчутся?

– Кто их знает.

– А может, белогвардейские бандюги?

– Всё может быть, – отвечал Лютиков, поспешно садясь в шампуньку. Шампуньщик, сносно говоривший по‑русски, рассказал, что этих людей он частенько видит на пристани. Околачиваются всю ночь, чего‑то ждут и всё посматривают на стоящие на реке пароходы. Однажды за ними пришла белая моторка.

«Не иначе опять напасть собираются», – подумал Ходулин, ступая на палубу «Адмирала Завойко». Он доложил вахтенному офицеру о своем возвращении.

– Что ж это вы, товарищ Ходулин, опоздали на три с половиной часа и являетесь в нетрезвом виде? – недовольно спросил штурман.

– Там на берегу белогвардейцы.

– Это они вас и напоили?

– Почему это они?! Вы что, меня ихним считаете?

– Ничего я не считаю, я вас спрашиваю. Где вы видели белогвардейцев?

– Я всё расскажу комиссару, а не вам, товарищ штурман. Разрешите идти к комиссару.

– Идите спать. Комиссар на берегу. Когда вернется, я о вас доложу. – И штурман, повернувшись спиной к Ходулину, зашагал на бак.

Еле сдержавшись, Ходулин пошел в кубрик. Вот он какой, штурман! Нет у него подхода. Разговаривает, как царский офицер.

В кубрике было много народу. Вечерний чай уже кончился. Вернувшиеся с берега обменивались впечатлениями. Большинство расстилало койки, собираясь лечь спать. Кипя негодованием, Ходулин решил сейчас же всех предупредить, что на берегу что‑то замышляют белобандиты, а здесь на судне притаились их пособники. Став посреди кубрика, он закричал:

– Ребята! У нас на судне измена! А вы ничего не знаете и спать ложитесь. На пристани белогвардейцы! Доктор меня к ним примкнуть соблазнял. И деньги предлагал. Заодно с доктором и другие! Только я не знаю кто!

– Не знаешь, так зачем говоришь «другие»? – попытался его оборвать Кудряшев, но матросы уже зашумели:

– Где комиссар? Чего он смотрит? Всё на берег ездит! А мы тут как в западне.

– Что будем делать, ребята?

– Разобрать винтовки! – крикнул машинист Никифоров.

– Правильно! – поддержали его. – Пусть Носов патроны выдаст!

Все бросились к трапу, к пирамидам, которые моментально опустели. Фельдфебель Носов, поняв, что в таком настроении команда его не послушает, отправился с докладом на вахту. Но штурману уже докладывал боцман:

– Всё энтот скубент, товарищ штурман, наговорил там всего, команда и взволновалась. Правда или нет про фершала – пущай командир с комиссаром разбирают, а сейчас их Панкратьев успокаивает, пока комиссара нет. Ты чего, Носов? За патронами? Это надо к старшему офицеру. У его ключи.

– Хорошо, боцман, я сейчас разбужу старшего офицера, а вы последите, чтоб всё было тихо. Особенно если фельдшер вернется. А то ещё удерет.

Спросонья Нифонтов не мог понять, в чем дело. Сначала ему почудилось прошлое: бурная Балтика, матросские самосуды. Поняв наконец происшедшее, он решил сразу подчинить себе созданную Ходулиным обстановку.

– Прикажите боцману построить команду, Михаил Иванович.

– Николай Петрович, я бы этого не советовал.

– А я в ваших советах не нуждаюсь. Исполняйте приказание.

На последнем слове голос Нифонтова сорвался, но он сейчас же надул губы и принялся одеваться. Штурман вышел.

В коридоре на двери каюты Полговского был иголкой приколот лист из тетради с нарисованной на нем чернилами мертвой головой со скрещенными костями и надписью: «Смерть предателю!» Штурман снял лист, спрятал его в карман, спустился в кубрик и приказал боцману построить команду. Боцман уговаривал:

– Ну, живей наверх, строиться! С винтовками, куда же их теперь! И чего вы петушитесь? На корабле вахта, служба, а вы за винтовки. В старое время это бунтом называлось, сейчас тоже командир не похвалит.