За вечерним чаем все были поражены неожиданным сюрпризом: поднос с чайной посудой внес в кают‑компанию одетый в белоснежную куртку… Митя! Отвечая на вопросы, он наконец объяснил, что вернулся на корабль вслед за штурманом. На его возвращение никто не обратил внимания, кроме ресторатора, который сейчас же послал его мыть посуду. Ушел он от китайского полковника очень просто. Через минуту после того, как штурман откозырял и вышел, к дому подкатил на автомобиле важный генерал. Полковник бросился его встречать, совершенно забыв о заложнике. А Митя тихонько ускользнул черным ходом сначала во двор, а затем через открытую простодушным денщиком калитку на улицу. Вовремя сообразив, что прямой путь на пристань самый опасный, он пошел через судостроительный завод и вместе с толпой окончивших дневную смену прошел в ворота арсенала. А затем по окраинам Наньдао добрался до пристани.

Вечерний чай со свежими булками пили шумно и весело. Только комиссар отсиживался в каюте да штурман был молчалив и мрачен. Он думал о китайском солдате, который, наверно, уже избит фельдфебелем и сидит в карцере. Вот уж действительно в чужом пиру похмелье!

74

Среди мирт и акаций на рю д'Обсерватуар стоял двухэтажный дом. Половину его занимала квартира генеральши Зайцевой. Сам генерал был здесь только раз. Он ещё работал в Харбине, вербуя добровольцев для банд генерала Пепеляева и Ракитина, готовивших диверсию на Охотском побережье.

Генеральша Зайцева, очень подвижная дама с грубым контральто и изысканными манерами, принимала гостей. В ожидании ужина в гостиной сидели генерал‑лейтенант Тирбах с приехавшим из Вузунга братом, семеновские генералы Сыробоярский и Савельев, полковники Рафалович и Евецкий, Нахабов, Хрептович, корнет Рипас и ещё несколько офицеров. Прекрасный пол был представлен только Зайцевой, постоянно хлопотавшей по хозяйству, и Волконской‑Таубе. Все были в штатских костюмах, у большинства плохо гармонировавших с молодцевато выпяченными грудями и успевшими поседеть гусарскими усами. Только Хрептович был в песочного цвета форме шанхайского волонтерского корпуса да баронесса в защитной форме Христианского союза молодых людей.

Уже успели наговориться о походах, невзгодах, вспомнить былых послушных солдат, унтер‑офицеров и денщиков, поругать большевиков, разрушивших уютное генеральское житье при – да будет ему земля пухом – покойном императоре Николае Александровиче… Шла оживленная беседа об «Адмирале Завойко» и его несговорчивом командире. Ожидался приезд в Шанхай атамана Семенова, которому очень кстати была бы собственная паровая яхта. Ждали Гедройца. Он прямо из врачебного кабинета должен был привезти Полговского. А пока генералы с интересом слушали баронессу.

– Это крепкий орешек, ваши превосходительства, и разгрызть нам его пока не удалось, – поучала Таубе. – Клюсс переставил свой корабль в китайские воды и намерен в случае нападения действовать оружием без колебаний и каких‑либо ограничений. Оружия достаточно: винтовки, револьверы, гранаты, пар, кипяток из шлангов, наконец, даже маленькая пушка. Если нападение не будет внезапным и его не поддержат изнутри – неизбежен провал. Так что ваше намерение силой захватить корабль и отплыть на нём за атаманом в Дайрен – несбыточная мечта. Остается одно: серьезно заняться его экипажем. В этом направлении кое‑что уже сделано. Сейчас вы увидите одного из наших единомышленников – судового врача большевистского корабля. Да вот и он, легок на помине! – воскликнула она, вставая навстречу Гедройцу и Полговскому.

Началась процедура представлений. Гедройц сиял. Полговской был смущен, неловко шаркал ногой, жал руки и оглядывал гостей близорукими глазами. Его подавляли чины и громкие имена. Вспомнилось их мрачное прошлое, о котором он был наслышан ещё во Владивостоке. «Дело принимает серьезный оборот, – думал он. – Эти шутить не будут. И как это я так безнадежно запутался в сетях таких крупных авантюристов? Но выхода нет. Порвать с ними сейчас уже невозможно».

Через два часа, после совещания и сытного ужина, за которым Полговской пил мало, он покинул гостеприимный дом Зайцевой и отправился на корабль. В карманах его были рассованы два новеньких браунинга и несколько коробок патронов к ним, а в бумажнике еле уместились пятьсот долларов хрустящими банкнотами. Их ему вручила баронесса «на расходы, в которых вы можете никому не отдавать отчета». Но он понимал: для того чтобы удрать – этих денег мало. Для вербовки же новых заговорщиков на борту пока достаточно. Ловко она определила сумму «субсидии»!

Вслед за Полговским от Зайцевой вышел корнет Рипас. У него было прекрасное настроение. Наконец он на секретной службе в сыскной полиции. Был на секретном совещании, имеет интересный материал для своего патрона. В случае, если за бесконечными разговорами последуют действия, полиция будет готова их пресечь, а он получит денежную премию в дополнение к скромному, но гарантированному окладу. Но будут ли действия вообще?.. Вдруг его осенила мысль: нужно продать эту тайну. Продать немедленно и возможно дороже. Баронесса говорит, что Клюсс сейчас не при деньгах… Э, да вот кто даст деньги! Редактор «Шанхайской жизни»! Немного, но даст. Кстати, он уже знаком с господином Семешко. Надо немедленно туда заехать: там все сейчас в сборе, готовят завтрашний номер.

Рипас не ошибся. Информацию охотно приняли и за неё заплатили. Обещали держать в секрете её источник. Дали всего пятьдесят долларов, но и это деньги! Обещали и впредь платить, если материал будет свежий и сенсационный.

75

Судьба китайского пехотинца беспокоила и Клюсса и Павловского. Посоветовавшись, они решили, что надо постараться оградить его от жестокого наказания. Но дело едва не испортила «Шанхай Дейли ньюс». Она поместила заметку о том, что русский кочегар поздравил китайского часового с рождественским праздником, поломал его оружие и прогнал с поста. Заметка кончалась с чисто английским юмором: «Командир русской канонерки лейтенант‑командер Клюсс и начальник обороны Шанхая генерал Хо Фенг‑лин совместно знакомятся с этим происшествием». Смех с серьезным лицом…

Генерал Хо не понял насмешки английской газеты и принял Клюсса очень любезно. Ему импонировало, что извинения принесены лично командиром иностранного корабля. Ни английский, ни американский, никакой другой командир к нему бы не явился. В крайнем случае прислал бы младшего офицера с письмом. Он с удовлетворением принял извинения и обещал не наказывать строго незадачливого часового. При прощании одарил Клюсса двумя коробками китайских конфет.

Часовой получил двадцать палок и год заключения в крепости. Ходулину Клюсс назначил три месяца карцера, возместил стоимость штыка – три доллара двадцать центов. На этом инцидент был исчерпан.

Вернувшись на корабль, Клюсс рассказал Павловскому о своем визите к генералу Хо.

– Нужно разъяснить команде, как жестоко пострадал китайский пехотинец. Пострадал исключительно по вине нашего товарища, самовольно съехавшего на берег в нетрезвом виде. Пусть все почувствуют моральную ответственность за это.

Павловский ушел в подавленном настроении: «Вот так надежный товарищ! На словах интернациональная солидарность, а на деле…» Ходулин уже сидел в карцере, а комиссар всё не мог успокоиться. Неугомонная совесть всё твердила ему: ты виноват, ты! Ошибся, не предусмотрел, выпустил из‑под наблюдения…

Через несколько дней у Ходулина поднялась температура и его пришлось положить в лазарет. Полговской определил инфлюэнцу и старался подольше продержать Ходулина в постели. Но через два дня комиссар с мрачным видом сам смерил Ходулину температуру и отправил его назад в карцер. Полговской возразить не посмел, но такого пренебрежения к его медицинскому авторитету не мог простить и заговорил с Ходулиным:

– Я давно заметил, что комиссар и командир – грубые, безжалостные люди. Что для них здоровье провинившегося кочегара? И где это видано – три месяца карцера? При старом режиме и то сажали лишь на пятнадцать суток.

Ходулин отмалчивался.