70

Торговые моряки пароходов Добровольного флота стали частыми гостями на «Адмирале Завойко». Им хотелось узнать настроения военных матросов, поделиться с ними сомнениями, вспомнить родной Владивосток, пожаловаться на свою судьбу. Клюсс и Павловский этому общению не препятствовали, надеялись, что оно поможет и гостям и хозяевам разобраться в создавшейся обстановке, понять, что долг каждого моряка – сохранить свое судно для законного русского правительства. Для гостей с пароходов всегда был открыт красный уголок, на столе лежали газеты «Шанхайская жизнь», английская «Шанхай Дэйли ньюс» и белоэмигрантская «Шанхайское новое время». Комиссар перестал бояться, что на экипаж посыльного судна в какой‑то мере повлияет белоэмигрантская агитация. Прочитав в кают‑компании очередной номер «Шанхайского нового времени», командир с улыбкой заметил:

– Лучший агитатор против белых – их же газета. Только глупец может поверить в те вымыслы и несбыточные надежды, которые расточает этот листок.

«Пусть читают, – думал комиссар. – Это вызовет споры, в которых правда неизбежно победит».

Сидя в красном уголке, он часто слушал эти споры, не вмешивался, отвечал лишь на вопросы, стремясь казаться предельно объективным.

Ему доставляло огромное удовольствие наблюдать, как кто‑нибудь из завойкинцев критикует содержание номера «Шанхайского нового времени», как на лицах гостей сначала появляются недоверчивые улыбки, а затем интерес к тому, что они слышат от добровольного агитатора.

Кочегар Ходулин, машинисты Губанов и Никифоров, матрос Дойников любили эти встречи. Особенно радовал Павловского Ходулин. Он был в меру остроумен, обладал широкой эрудицией, сам был очевидцем переворота и бесчинств белогвардейцев, на своем горьком опыте знал, каково безработному русскому моряку за границей.

71

После неудавшегося налета шайки Хрептовича команда «Адмирала Завойко» остро почувствовала враждебность шанхайских русских, поняла, что друзей среди них искать нечего. По палубам и кубрикам промчался будто шквальный ветер из Забайкалья и просторов Амура. Заговорили о Советской России, о событиях на далекой приморской земле, о том, какая будет оказана им встреча в родном Владивостоке после изгнания белогвардейцев. Всё чаще и чаще можно было слышать слова «Ленин», «Советская власть», «Дальневосточная республика». Чувствовалось, что с этими понятиями люди связывают свою судьбу и решения основных жизненных вопросов.

На палубе у грот‑мачты сидел в задумчивости кочегар Временщиков, рядом стоял фельдфебель Косов.

– Ты мне скажи, что тебя мучает? Что ты оставил в России? – допытывался Косов.

Временщиков молчал.

– Я серьезно спрашиваю. Расскажешь – легче станет. Не расскажешь – значит, ты мне не друг.

Был теплый осенний вечер. Солнце клонилось к закату. Скоро повестка, а за ней спуск флага. Косов присел на комингс машинного люка и стал гладить по спинке мунгоса, маленького, похожего на куницу юркого серого зверька из Индии. Его вчера продал за доллар какой‑то матрос с большого английского парохода.

Наконец Временщиков нарушил молчание:

– Грех на мне, Иван. Забыть её не могу.

– Так письмо напиши.

– Куда? На тот свет?

– Так ты, что ли, виноват в её смерти?

– Выходит, что я. Растерялся я, когда за ней пришли. А их всего‑то двое было. Щуплые такие. Вот она мне на прощание и сказала: «В любви клялся, а пальцем пошевелить побоялся. Трус!»

– А дальше что было?

– Дальше я стал одеваться. А она с одним из офицеров вышла на лестницу. Другой со мной остался… Слышу женский крик. Мой конвоир к двери, на меня – наган и кричит: «Руки вверх!»

– Ну и что?

– Потом выстрел и крик. Такой отчаянный!

– Убил её?

– Убил, подлец. Она ему пинка дала, он по лестнице покатился. А она на улицу. Вслед ей и выстрелил.

– А тебя как?

– Через сутки отпустили. Командиру батальона написали, что при аресте сопротивления не оказал. А для меня это теперь как каинова печать.

– Партийная была?

– Комсомолка, говорили. Музыку любила… В ресторане всегда для неё заказывал серенаду Брага… Замучает теперь меня совесть.

– Конечно, вдвоем вы и могли их одолеть, Саня, хоть и вооруженных, но прямой твоей вины я не вижу. Сплоховал, конечно, но с кем не бывает.

– Так теперь‑то как быть? Хорошие люди дело погибших продолжают, себя не жалеют. Как же мне здесь, в Шанхае, её дело продолжать? Да и не знаю я его. Не говорила она мне, чем занимается.

– А это, брат, само приходит. Будет такой момент, что жизнь скажет: держись, Санька! Вот тогда и докажи.

– Кому это доказать?

– Народу, правительству, Ленину.

– Ленину, говоришь? Что ж, од про всех всё знает? Этого не может быть.

– Штурман говорит, знает. Память у него во какая!

– А штурман почему так говорит? С книжки?

– Да нет. Он один раз в Петрограде видал Ленина, когда матросом был.

– И что же он хочет, Ленин, я спрашиваю?

– Трудно мне тебе всё рассказать. Хочет, чтобы счастлив был трудовой человек. Складней тебе комиссар расскажет.

Временщиков покачал головой:

– Как это всех сделать счастливыми? А кто тогда несчастным будет?

– Буржуй! – вмешался вышедший из радиорубки Дутиков. – Ты не сомневайся, Санька, это всерьез. Большая сейчас перестройка идет в России.

– Эх, скорей бы туда попасть, – вставил машинист Губанов.

– Чтоб попасть, надо сперва беляков разбить, – отозвался Дутиков. Радиотелеграфист знал, что каппелевцы вытеснили партизан из долин Сучана и Даубихе в глухие таежные районы. Партизаны потеряли артиллерию, коней и более двух третей личного состава. Белая флотилия после упорного боя овладела заливом Ольги. Хабаровск был накануне падения. Правда ли всё это? Во всяком случае, доля правды есть, так как о наших победах пока эфир молчит. Молчать должен и Дутиков. Так приказал командир.

72

Наступали рождественские праздники. На мачтах стоявших в Шанхае пароходов появились традиционные елки, рестораторы захлопотали, организуя праздничный стол. Свято блюдя морские традиции, ресторатор «Адмирала Завойко» не захотел ударить лицом в грязь. Через комиссара он обратился к командиру за разрешением выставить и команде, и офицерам «угощение».

– Придется разрешить, Бронислав Казимирович, – ответил Клюсс. – Запретить морякам в праздник ездить друг к другу было б неразумно. Будут ездить – будут пить. Так уж пусть лучше пьют у себя на борту, дома, так сказать. Только нужно, чтобы вахтенные и вступающие на вахту были трезвы, чтобы служба неслась как полагается.

– За команду я ручаюсь, Александр Иванович. Я сам с ними буду, а штурману поручим его матросов‑алеутов.

– Хорошо, Бронислав Казимирович, быть посему. Нифонтов обеспечит праздник в кают‑компании.

Ресторатор превзошел самого себя. И для офицеров и для команды были приготовлены одинаковые блюда. Столы были уставлены закусками, винами, подали отличный борщ, бульон с пирожками, жаркое, котлеты, ветчину, колбасу, сыр, компот, какао, чай с кексом – словом, всё, что могла желать душа моряка.

Поданный в конце обеда «зверобой» – сюрприз ресторатора – развязал языки. Заговорили о единении, сплоченности, будущей победе над беляками.

Когда почти всё было выпито, Беловеский направился в кают‑компанию, но его остановил кочегар Ходулин. Он был изрядно навеселе.

– Товарищ штурман, разрешите на берег?

– Обращайтесь к старшему офицеру. Ведь вы же знаете, что увольнения не объявляли.

– Тогда я лучше пойду к комиссару.

– Лучше всего вам сначала лечь отдохнуть.

Ходулин, не ответив, ушел. Комиссар, однако, в город его не пустил. Разрешил только съездить на «Эривань» к приятелям.

После дополнительного угощения на «Эривани» Ходулин нетвердой походкой спустился по крутому трапу в сампан, благополучно добрался до берега и побрел по тропинке среди обрезков листовой стали. Тропинка вилась по территории судостроительного завода к улочке арсенала, зажатой между крытыми черепицей кирпичными стенами. Слева белели одноэтажные казармы китайского пехотного полка. Ходулин уже готов был повернуть к воротам в Наньдао, как заметил у каменной ограды часового. Молодой румяный китайский солдат, почти мальчик, в серой куртке и таких же шароварах сжимал в руках старую японскую винтовку. Блестящий штык‑кинжал сверкал в лучах заходящего солнца. Часовой смотрел на подвыпившего матроса. Непроизвольно оба улыбнулись. Эта улыбка решила их судьбу.