– Интересно, почему именно сегодня вы подняли этот вопрос?

– Вчера я был поставлен перед необходимостью решить: буду ли я дальше старшим офицером или должен уйти.

– Ну давайте, Николай Петрович, договаривайте всё. Я даю вам слово, что ваши сообщения разглашены не будут. А свободу действий, простите, должен оставить за собой.

– Разумеется, Александр Иванович. Так вот… Вчера у меня были Крашенинников и Хрептович. Сообщили, что готовят захват «Адмирала Завойко». Заверили, что вам лично никакая опасность не угрожает. И просили меня остаться у них старшим офицером.

Клюсс слушал с интересом, в глазах его играла смешинка.

– А вы?

– Я их спросил, как они думают это осуществить: силой или дипломатическим путем, через консульский корпус. Они отвечали, что иностранцы вмешиваться не хотят. Захват силой, при благожелательном нейтралитете речной полиции, а после этого всё будет юридически оформлено. У них есть приказ командующего Сибирской флотилией о назначении Хрептовича и письмо к Гроссе, подписанное главой Приамурского правительства. Я их читал. По‑моему, очень веские документы.

– Что же вы сами‑то намерены делать?

– Как старший офицер, Александр Иванович, я должен руководить отражением абордажной атаки. Пока я служу, это мой долг. Так им и сказал.

– Ну и что же?

– Они мне сообщили, что с ними заодно Полговской и Лукьянов, Григорьева они тоже хотят оставить, а штурмана, Панкратьева и комиссара убить. А мне предложено, чтобы не участвовать в сражении, внезапно заболеть. Полговской вызовет санитарный катер и отправит меня в госпиталь.

Клюсс стал серьезным, в глазах его мелькнул гнев, но он сейчас же овладел собой и с прежним спокойствием спросил:

– Интересно… Что же вы им ответили?

– Ответил, что подумаю. И просил сообщить, когда примерно я должен заболеть.

– Сообщили?

– Они говорят, что день нападения ещё не назначен. Взяли с меня честное слово, что я об этом никому не расскажу.

– Ежов тоже участвует в этой затее?

– Говорит, что пет.

– Как же они теперь вас считают? Своим?

– Они думают, что я соглашусь. Сигнал, что я должен заболеть, даст Полговской: «Вот, Николай Петрович, порошок от болей в желудке. Это опиум с белладонной».

Клюсс весело улыбнулся:

– А как же слово офицера?

– В обоих случаях, Александр Иванович, я должен был нарушить честное слово. Или то, которое ещё во Владивостоке дал вам, или данное вчера Хрептовичу. Лучше уж вчерашнее… Ежов тоже так считает. Он говорит, что в данном случае офицерская честь обязывает меня немедленно рассказать всё своему командиру и вместе с ним защищать корабль.

– Ну что ж, Николай Петрович, о нападении я уже знаю. Но ваше сообщение от самого Хрептовича. Неизвестно одно: когда они нападут? По‑моему, они напасть не решатся. Может быть, пособираются, пофантазируют, выпьют да и разбредутся. Но хлопот они нам прибавят.

– Я боюсь за комиссара, Александр Иванович. Уж больно он горяч. Под его руководством матросы поднимут ещё стрельбу на рейде.

– Предотвратить это – наше с вами дело, батенька. Когда я на берегу, вы должны быть хозяином на корабле. А для этого пора вам с комиссаром поладить.

– Не доверяет он мне, Александр Иванович.

– Скажите, Николай Петрович, положа руку на сердце, могут ли большевики доверять всем морским офицерам?

– Я бы хотел доверия не от них, а от общепризнанного русского правительства.

– Вы отлично знаете, что такое правительство есть и вот уже три с лишним года защищает наши с вами интересы, интересы русского народа. Последовательно и упорно, Николай Петрович! Это стало понятно даже иностранцам. А здешние эмигранты‑офицеры во главе с Крашенинниковым продолжают надеяться, что русский народ одумается и станет на их сторону. Ведь это просто смешно!.. Так вот. Я очень рад, что вы выбор всё же сделали.

– Какой выбор, Александр Иванович?

– Как какой? Если бы вы утаили то, что вам предложил Крашенинников, – это было бы изменой Дальневосточной республике, и комиссар в отношении недоверия к вам оказался бы прав. Теперь вам остается только вовремя сообщить о дне и часе нападения. Ведь так?

Клюсс хитро подмигнул. Нифонтов молчал.

– Я давно понял, Николай Петрович, что с большевиками нужно работать. Игнорировать их неразумно потому, что с ними народ.

– Обманутый народ, Александр Иванович.

– Это слишком примитивное объяснение. Миллионы обмануть нельзя. По‑вашему, выходит, что два большевика – Якум и Павловский обманули меня, штурмана, Григорьева, Панкратьева и, по крайней мере, восемьдесят процентов нашей команды. Ведь это же несерьезно! А вот вас одного Крашенинников и Хрептович обмануть не смогли. Почему? Да чувствуете вы, если не поняли ещё, что приморской авантюре скоро конец? Пора вам пересилить в себе эти колебания. Они как раз ахиллесова пята русской интеллигенции. Отсутствие прямолинейности, стремление к какому‑то несуществующему идеалу высшей справедливости. Помните, у Алексея Толстого есть такое стихотворение. Начинается оно словами: «Двух станов не боец, а только гость случайный…», а кончается так: «Пристрастной ревности друзей не в силах снесть. Я знамени врага отстаивал бы честь».

А враги такими настроениями как раз и пользуются. Кто же сейчас эти враги? Ведь в конечном счете японцы, Николай Петрович! Неужели вам до сих пор эго неясно?..

Когда Нифонтов ушел, Клюсс задумался. Да, его старший офицер к заговорщикам не примкнул. Но исполнит ли он свой долг до конца? Это пока ещё неясно, заключил Клюсс и вышел на палубу.

Задувший с приливом свежий ветерок кренил и гнал вперед многочисленные парусные джонки, лавировавшие вверх по реке. «Трудное всё‑таки мое положение», – думал он.

65

В кают‑компанию вошел вахтенный матрос:

– Товарищ штурман, вам письмо. Шампунщик с берега привез.

– Спасибо, товарищ Шейнин, – отвечал Беловеский, вскрывая надушенный конверт. На хрустящей бумаге женским аккуратным почерком выведено:

«Дорогой Михаил Иванович! Простите, что беспокою. Не думайте, что я разучилась ждать, когда Вам снова придет в голову посетить нас. Пишу по просьбе Вашего старого товарища, который сгорает от нетерпения Вас видеть. Приезжайте скорее, он у нас. Ваша Н.».

«Ну что ж, – подумал штурман, – вместо того чтобы побродить по Шанхаю, придется лицезреть какого‑нибудь неудачника из недавних гардемаринов и слушать его излияния. Но идти надо. Она не стала бы меня беспокоить по пустякам».

Нифонтов не возражал против отъезда штурмана на берег после обеда.

– Только помните, в полночь вам на вахту. Сразу же объявите это вашим дамам. Чтобы они вас не задерживали и не перепоили.

– Вы же знаете, что больше четырех рюмок в обществе дам я не пью. И на вахту ни разу не опаздывал.

– Если хотите и Николай Петрович разрешит, я могу вступить вместо вас на вахту в полночь, а вы отстоите за меня утреннюю, – предложил Полговской.

– Спасибо, не нужно. Я вернусь своевременно. – И штурман ушел переодеваться.

…Увидев с балкона подходившего Беловеского, Нина Антоновна легко сбежала вниз и подала ему обе руки с приветливой и загадочной улыбкой. Она была в синем двубортном костюме, плотно её облегающем.

– Как я рада, что вы пришли, Михаил Иванович. Мы так ждали, так ждали, что не дождались и… впрочем, сами увидите.

– По вас пока не вижу, Нина Антоновна, – улыбнулся штурман.

– Ишь, чего захотел! Я все‑таки жена морского офицера. А настроение у меня сегодня прекрасное! Давайте поедемте сейчас всей компанией в Ханчжоу? Погода отличная, я закажу авто.

– Сегодня уже поздно, Нина Антоновна. Это надо с утра. В полночь на вахту.

– Ничего не поздно! Ещё половина второго. В пять будем на озере. Вахта от вас не уйдет, отстоите позже.

Она увлекла его за собой и со смехом втолкнула в гостиную:

– Вот наконец перед вами отважный мореплаватель в костюме американского бизнесмена!

На диване, у круглого стола, сидел его прежний товарищ по морскому училищу мичман Добровольский. Рядом с ним Жаннетта в дорожном сером костюме, с таким же, как и у Нины Антоновны, галстуком‑бабочкой и розой в петлице. На столе стояли несколько бутылок, тарелки с холодными закусками и ваза с фруктами. Добровольский попытался встать, но покачнулся и тяжело сел на прежнее место.