Из кабинета вышел очередной пациент, и сидевший против Гедройца полный мужчина, по виду торговец и отец семейства, насупив брови, поспешно вошел в кабинет.

– Прошу, прошу, – раздался оттуда голос врача, почему‑то чужой, незнакомый. – Ну как мы себя чувствуем? – Дальше Гедройц не слышал: дверь заперли.

Через десять минут толстяк вышел в сопровождении врача.

– Так теперь я ваш гость через месяц? – Глаза его были веселы, как у преступника, которому объявили помилование.

– Через месяц прошу. Нужно будет окончательно убедиться в вашем излечении. До свидания! – кивнул ему вслед врач. Это был не Михайличенко. Белый халат, зачесанная назад седая шевелюра, пенсне на золотой цепочке, козлиная бородка, прямой угреватый нос… Где он его видел?

– Простите, доктор, а где же…

– Доктор Михайличенко сейчас не принимает, он болен. Уже около месяца я его замещаю. Как прикажете вас записать?

– Запишите – Иван Петров. Это не моё настоящее имя. А вас как зовут, доктор, если это тоже не секрет? – Гедройц кисло улыбнулся.

Эта улыбка‑гримаса позволила Полговскому узнать нового пациента.

– В этом нет секрета, ваше сиятельство. Если изволите помнить начальника экипажной швальни[22] надворного советника Григория Ивановича Полговского. Он же ассистент доктора Мандрыкина.

Гедройц с радостью тряс руку Полговского. «У него можно лечиться в долг, – думал он, – черная кость уважает княжеский титул».

– Как вы попали в Шанхай, Григорий Иванович? Уже устроились? Где вы живете?

– Живу пока на корабле, князь. Я судовой врач «Адмирала Завойко», а в свободное время практикую в городе.

– Замечательно, замечательно, – заторопился Гедройц. «Нужно с ним быть осторожнее, – подумал он, – сначала узнать, какие у него планы, какие отношения с командиром. Но сегодня займусь только лечением».

Осмотрев пациента, Полговской сказал, что нужно немедленно возобновить вливания. Согласился лечить в долг, но только при условии, что князь будет аккуратно являться на прием, не будет пренебрегать его советами.

– В ваших интересах, князь, поскорее со мной распрощаться, – сказал он, посмеиваясь.

– Почему, Григорий Иванович? – спросил Гедройц, думая о том, что через Полговского можно будет завести знакомство с матросами «Адмирала Завойко». Но сейчас же понял, что вопрос звучит неуместно и, пожалуй, глупо.

– Чем скорее отделаетесь от вынужденных поездок на pro Монтабан, тем дешевле вам обойдется лечение.

Услышав это, Гедройц покраснел. Ответ врача как кнутом ударил по самолюбию и вернул его к неприглядной действительности: он, недавно блестящий офицер, его сиятельство, вынужден лечиться от дурной болезни в долг у недавнего фельдшера, нижнего чина. «Чувствует, каналья, своё превосходство».

Полговской тоже понял, что невольно намекнул на обычные у эмигранта денежные затруднения. Правда, князь сам напросился, но неловкость нужно загладить.

– Да и здоровье ваше, князь, не позволяет медлить.

– Да, конечно, – заторопился Гедройц и, распрощавшись, ушел.

После него Полговской принял еще двух пациентов, но чувство допущенной им бестактности не рассеялось.

57

Очень давно, ещё до появления у берегов небесной империи кораблей европейцев, несколько поколений китайских землекопов прорыли от древнего города Сучоу судоходный канал, соединивший Юнхэ Дады[23] с устьем Янцзы. Теперь, грязный и занесенный илом, он оказался в центре выросшего вокруг него Международного сеттльмента, обмелел, потерял свое прежнее транспортное значение и получил чужеземное название Сучоу‑крик.

У соединения с глубокой и капризной Ванпу его перекрыл широкий стальной Garden bridge,[24] связавший Бэнд с Бродвеем. По мосту текли потоки рикш, автомобилей и пешеходов. Берега заставленного сампанами сонного канала и постоянно бурлящей реки здесь облицованы серыми бутовыми плитами, а у моста между рекой и Бэндом раскинулся Сучоу‑гарден – небольшой сквер. В нём всё было по‑английски: и подстриженные кусты мимоз, мирт и акаций, и посыпанные красноватым песком дорожки, и газоны, и клумбы с цветами, и надписи у входов на английском и китайском языках: «Туземцам вход запрещен!»

Сейчас Сучоу‑гарден стал местом сбора безработных моряков‑европейцев. Послевоенное сокращение морских перевозок многих из них привело к периодической и порой длительной безработице. Многие застревали в Шанхае и вынуждены были жить в sailors homes,[25] своеобразных гостиницах – биржах труда, содержавшихся предприимчивыми компрадорами. Там моряк получал в долг койку и питание. Долг погашал капитан, который впоследствии через компрадора нанимал моряка. Погашал, конечно, за счет нанятого. При этом содержатель матросского дома получал на 10–20 процентов больше, чем было им истрачено. Кроме того, по традиции, нанятый должен был угостить виски всех остающихся товарищей. Безработица усиливалась, капитаны, не задумываясь, списывали на берег за малейшее нарушение не всегда справедливой дисциплины. В матросские дома компрадоры стали принимать только квалифицированных специалистов, на которых был спрос. Но и для них иногда не было свободных мест. Не попавшие под крышу ночевали на скамейках Сучоу‑гарден, а днем слонялись по Бродвею и докам в поисках случайной работы или обеда на каком‑нибудь судне. Тарелку жиденького супа можно было также бесплатно получить в доме Армии Спасения или в клубе Христианского союза молодых людей, но при обязательном условии: предварительно прослушать проповедь и хором под фисгармонию пропеть на голодный желудок псалмы. Найти какую‑нибудь подсобную работу в Шанхае моряку‑европейцу было очень трудно. Её и дешевле и лучше выполняли непризнанные хозяева страны – китайцы.

Павловский любил вечером посидеть на скамейке в Сучоу‑гарден, полюбоваться на речную ширь, на стоящие на бочках крейсеры, приходящие и уходящие в море океанские пароходы. Наблюдать безработных английских моряков, слушать их замечания, споры. А иногда и самому вступать в разговор – и для практики в языке, и из желания пробудить в собеседниках классовое самосознание, узнать их отношение к русской революции. Он жадно вслушивался в их перебранку, старался уловить в их словах зарницы грядущей мировой революции, которой искренне желал и в которую верил.

Однажды вечером, наблюдая собравшихся в сквере людей с мозолистыми, привыкшими к канатам руками, с небритыми обветренными лицами, он заметил на соседней скамейке горбоносого парня, по виду своего ровесника, во фланелевой матросской рубахе и засаленных суконных штанах. Они переглянулись. Парень улыбнулся. Комиссар подсел к нему:

– May I site beside you?[26]

Парень молчал.

– Can you speak English?[27] – снова спросил Павловский.

Парень ответил по‑русски:

– Не будем насиловать себя только потому, что мы в Шанхае. Уж если хотите разговаривать, давайте по‑русски. Это и для вас и для меня легче.

Они познакомились. Парень рассказал о себе. Он уроженец Владивостока. Окончил гимназию, год был студентом, но на ученье денег не хватило. Плавал на катерах кочегаром. Как‑то во время рейса на Русский остров он не удержался от спора с пассажиром, своим сверстником, кадетом Хабаровского корпуса. На Русском острове теперь этот корпус. Когда кадет стал поносить Ленина, спор перешел в драку, и Ходулин, так звали парня, ударом в подбородок свалил противника на палубу. После этого кадеты его приметили, старались арестовать как большевика. Вмешалась контрразведка, дело приняло серьезный оборот. Пришлось бежать из Владивостока на грузовом пароходе. Знакомые кочегары помогли ему: при всех досмотрах он стоял с лопатой у котла. Там никаких документов не спрашивали. Трое на вахте? В кочегарке действительно трое – значит, всё в порядке.

В Шанхае он сошел на берёг, надеялся устроиться на какое‑нибудь судно дальнего плавания. Сначала ему как будто повезло: встретил знакомого кочегара‑эстонца и с ним вместе пошел наниматься на большой английский пароход. Эстонца взяли, а ему старший механик сказал: