В окне мелькнула тень. В сенцах тяжело зевнула избяная дверь, и громыхнул грозный голос:

– Я те щас позвоню! Я-те побрякаю щеколдой!

– Да это мы, папаня, отворяй сени. Вот Настёнку домой привезли. Я за ней присматривал, не ругайся! Надо же когда-нибудь её в кино свозить. Она девка хорошая!

– Надсмотрищик, твою мать! Хорошая-плохая – сам разберусь. По ночам спать не дают, паразиты, шатаются, – Степан Васильевич показался в дверном проёме, продолжая бурчать.

Настёнка скользнула мимо недовольного отца через тёмные сени в избу. Быстро разделась, а до горницы – шаг один, – в кружевную батистовую девичью постельку.

Несмотря на крутой нрав родителя, а Степан Васильевич в семье вольностей не допускал, в горницу, если там спала дочь, он никогда не заходил. Этим она теперь и воспользовалась, сразу нырнув с головой в прохладную, как речная заводь, и тихую, постель.

Тут же улыбчиво закачалась на волнах, уносимая в ту страну, где всё возможно.

А, между тем, в это время среди наших кинопередвижников в маленькой аппаратной районного клуба, где хранилось вверенное им казённое имущество, произошёл следующий разговор:

– Ё-к-л-м-нэ! Что же ты, физдюк, с аппаратурой сделал? – киномеханик нарочито громко и обречённо воскликнул, повернувшись к своему помощнику, сокрушённо вертя в руках круглые проекционные линзы и ещё что-то блестящее.

– Ты ж меня под тюрьму подводишь! Угрохал объективы, подлец! Всё – кранты мне! За саботаж статью припишут. Скажут – вредитель, кулацкое отродье, спецаппаратуру для идеологической обработки масс испортил и привёл в негодность. Пособник и двурушник, – скажут, – зловредитель, кончать таких надо!

Сергей рядом растерянно топтался на месте, стараясь оправдаться, что он не виноват и за жеребца отвечать не может.

– При чём здесь жеребец? Ты помнишь Петьку Ярыгу? Ну, тот, который под «Красный Фордзон» угодил? Ему трактором руку размолотило, а сел за торможение развития советской техники на селе. Как же, помнишь! А мне теперь что делать?

– Макарыч, ну, прости, если что, я виноват! Она сама из телеги вывалиласьМожет, что сделать можно? Я помогу…

– Что ты поможешь? Это тебе не гайки крутить. Тут лаборатория нужна. Точность. Не-е! Я сидеть не хочу. Пишу завтра на тебя докладную начальству, что ты из-за своей преступной халатности нанёс непоправимый ущерб народному хозяйству. Не, мне одному отвечать не хочется. Вместе сядем.

От такой перспективы у крутильщика динамо подкосились ноги. Действительно, Ярыгу ни за что посадили. А его, тем более, упекут.

– Прости, Макарыч!

А «Макарыч», имея что-то себе на уме, перед этим, пока его напарник ставил в конюшню Распутина, быстро разобрал проектор, развинтил кое-какие части и теперь вот шантажировал своего товарища, Настёнкина брата. А тот, поверя в угрозы, зашёлся страхом. Он знал, что за их работой следят органы, которые долго разбираться не умеют, а – раз, и в дамки!

Одним словом, – дорога дальняя, тюрьма центральная.

– Макарыч, не сдавай меня! Я для тебя всё сделаю. Вот те крест! – Серёга истово перекрестился, сразу вспомнив свою христианскую принадлежность. Может быть, мы как-нибудь отремонтируем? У меня часовой мастер знакомый. Он всё умеет.

– Не, Сергей Степанович, здесь не руки нужны, а голова и деньги. Бо-ольшие деньги!

– А, что же мне делать, если голова есть, а денег нет?

– Это хорошо, что ты за свою голову ручаешься, – Макарыч поскрёб пальцами затылок. – А коли голова – не кошёлка, подумай, чем мне помочь, когда я за тебя ответственность буду нести. Может, я эти детали в Тамбове выкуплю. Корову отец продаст, а я за неё тебя выручать буду. Подумай!

– Да чего тут думать? – воодушевился тот. – Я для тебя, Макарыч, всё сделаю. Ты только подскажи.

– А то сам не знаешь? Уговори свою сестру за меня замуж пойти. И мы с тобою квиты. А пока давай по домам расходиться. Тебе – рядом, а мне ещё целую версту топать… Не тоскуй, Серёга! – подбодрил он упавшего духом товарища. – Лучше подумай, как сестру уговорить, и мы – квиты! Начальство, хрен им в дышло, не разрешает Распутина во дворе держать. Боится, что овёс себе на кашу варить буду. Я бы сейчас, верхом да по дорожке, вмиг дома очутился – встречай, маманя!

«Вот чёрт косоглазый! – ругался про себя Сергей по дороге домой. – Пристал к Настёнке, как банный лист к заднице. И что он в ней нашёл? Девок, что ли, мало? А её попробуй, уговори. Она, как коза, строптивая. На верёвочке её не приведёшь. Да и отец ни за что её за этого кинщика не отдаст. Он его на дух не переносит. На меня всех собак спускает, что я с ним скорешился. Лучше бы, – говорит, – на конюшню шёл дуги гнуть. Всё бы какая-нибудь польза была. Пустым делом занимаетесь, работнички. Сатану тешите. На Соловки, на лесоповал вас согнать надо!

Вспомнив отцовский нрав, Сергей расстроился окончательно. Конечно, он виноват, что проклятый Распутин по своей лошадиной дури рванулся невесть куда. Что ж, из-за этого жеребца под суд идти, что ли?

От одного понятая «суд» у Сергея под рубашкой мураши завозились. На русского человека слова «суд» и «прокуратура» всегда действовали, да и теперь действуют, как хорошая порция касторки. Враз почему-то в туалет тянет.

Из полной темноты перед ним тут же выросла тучная фигура бондарского прокурора Семёна Борзенко, бывшего котовца, гонявшего мужиков-антоновцев по тамбовским жирным чернозёмам.

Несгибаемый боец революции, как потом рассказывали, будучи хорошо выпимши, похваляясь силой, с размаху располосовал шашкой от ключицы до паха крестьянского повстанца Жорку Присыпкина, затюканного бабой и жизнью бондарского мужика, который, то ли по недоразумению, а то ли от безысходности подался в народное ополчение для борьбы о оголтелыми продразвёрстниками, и по немощи своей выполнял роль лазутчика в этом правом деле.

Теперь время активной борьбы с врагами революции и поперечняющим счастливой жизни прошло.

Несгибаемого котовца, ввиду его пролетарской нравственности, назначили в Бондари прокурором, чтобы немилосердное и зоркое око ревностно охраняло законный порядок в районе. За любое преступление «Борзой», как прозвали прокурора в народе, менее десятка лет отсидки не запрашивал, а мог и расстрельную статью предложить, как заговорщику и пособнику мирового капитализма за пьяный разговор на людях о наступившей невезухе, о несправедливости властей, да мало ли что может русский мужик наговорить на себя! Тогда девять граммов в лоб – и все дела!

Напуган был Сергей Степанович, ой, как напуган, что ему сам прокурор мерещиться стал! Пробирается он по тёмным закоулкам к дому и пугает сам себя: «Борзому только попадись на глаза, он сразу статью скомпонует. Вот, на что сосед ихний Ерёма Богомол мужик умный был, а и того Борзой загнал за можай. Приписал ему поджог собственного дома, как умышленное вредительство. А было так – дом xopoший, рубленный из товарного леса, его бы надо было в колхоз под правление приспособить, а этот Богомол заартачился, начал писать в область на произвол мастных властей, ну и сам напросился. Подослал знаменитый котовец своего негласного человека, и запылал свечечкой пятистенок. И заголосили в доме новоявленные погорельцы – детишек одних пять человек, да Богомол с Богомолихой, да скотинка во дворе. Пока суть да дело, всё выгорело. Богомола связали за умышленный поджог. А о жене и детях позаботились – ребятишек по детским домам раскидали – управились, и Богомолиху, как душевнобольную, заговариваться глупая баба стала, определили по личному ходатайству прокурора в лечебницу для таких, как она. Лечись, коли медицина бесплатная! А-у! Где теперь сам Богомол? Спроси у Борзова, а и он не знает. В России Севера большие, в них затеряться немудрено, да и места на всех хватит…»

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.