Моислава охватила дрожь. Полный благоговения перед этой древней неосязаемой силой, он упал на колени и, воздев руки к небу, простонал:

– О боги земли, воды и неба, простится ли нам это святотатство?

Но не осквернение кумирни задело вятших за живое, а ушкуйное непослушание. Не могли они стерпеть, что разбойники самолично поделили хабар, пока воевода пировал у князька. Ядрей устроил разбор, отчитал Буслая на глазах у товарищей, хотел было отобрать всю добычу, да поостыл, вспомнив, что Буслаевы молодцы спасли его шкуру. Пообещал только в следующий раз за такие проделки сразу башки поснимать. Налётчики поворчали для порядка, но спорить не стали: хабар остался с ними, а это – главное. Всё вроде уладилось, да тут взвился Савелий Содкович, заорал, чтоб поделили взятое добро по новой, иначе, мол, всему Новгороду расскажет о неправдах ушкуйных. Разбойники заволновались, полезли за ножами, хотели порезать Савку на кусочки, даром, что внук морского царя. Яков Прокшинич вступился за неразумного, надавал по зубам, осадил грозным рыком. Савка замолчал, утёрся, прошил боярина злобным взглядом и ушёл в чум – оттаивать. А ушкуйники, видя это, развеселились, стали толковать меж собой, что, дескать, никакой Савка не божий внук, ежели так себя бить позволяет. Кабы и впрямь текла в его жилах кровь морского царя, разве ж стерпел бы такое, не ответил бы боярину по свойски? Тут же и другое вспомнили: как улепётывал Савка с кумирни зырянской, как спотыкался на бегу, не врагами и не духами гонимый, а собственным страхом. Трусоват, стало быть, внучок у морского царя, душою робок.

Недолго оставались новгородцы возле разгромленного городка. Уладив споры, снялись с места и спустя седмицу уже добрались до югорской столицы. С первого взгляда стало ясно – эта крепостца так легко в руки на дастся. Тын высотой в три человеческих роста, окружая высокий холм, вздымался над сосновым урманом словно огромное гнездо на верхушке дерева. С севера к городу подступали неприступные скалы, с запада гусиной кожей тянулись бугры с конурником над замёрзшей речной старицей, а с юга высился косогор, застроенный посадами. Все дома вокруг города были пожжены, холм облит водой и серебристо мерцал под тусклым осенним солнцем. Кругом были понатыканы колья, чтобы нападающие не вздумали подступать на оленях. Приступ выглядел делом затруднительным.

Местом для стана новгородцы выбрали пастбище: огромную белую проплешину, блином стекавшую с косогора и упиравшуюся в бесконечную седую тайгу. Разрыхлённая тысячами людских и оленьих ног, она была похожа на крынку с творогом. Русичам не пришлось пробиваться сквозь наст – югорцы сами разметали его, сгоняя в город стада. Новгородцы понаставили на верхушке шатры и чумы, загородились от речной низины частоколом, а оленей выгнали на косогор, выставив сторожи. Воевода готовился к долгой осаде.

В тот же день Ядрей и вятшие отправились на разведку. Хоть город и лежал перед ними как на ладони, а всё же решили поглядеть на него сблизи – может, и высмотрят какую лазейку. Хоронясь зоркого югорского ока, русичи спустились на лыжах с другого склона едомы, завернули в лес, подступавший к городу с восточной стороны, прошли, петляя меж деревьями, к опушке. Долго вглядывались в очертания башен и городни, вздыхали, будто пребывая в сомнениях.

– Ну что, опять бирючей отправим или сразу в осаду возьмём? – спросил Завид Негочевич, в трезвом виде лишившийся всего боевого задора.

– Не о чем нам с ними толковать, – отрезал Ядрей, не поворачивая головы. – Хотели бы потолковать – сами бы вышли.

После городка Апти он ожесточился сердцем и готов был всюду видеть югорские козни.

– А разбивать-то здесь стан не боязно? Всё ж таки столица Югорского края. Там воев-то поболе наших будет.

– Они-то об этом не ведают, – заметил воевода. Он развернулся и захлопал лыжами по сугробам, направившись обратно к стану. Следом двинулись и вятшие. Завид крикнул в спину воеводе:

– Может, поговорить всё ж таки? Хотя б для порядку?

– Хватит. Наговорились уже. Теперича только на меч брать будем.

Яков Прокшинич покосился на Завида, осклабился.

– Скажи ты мне, как на духу, боярин, – сказал он. – За каким бесом тебе святилище югорское надо было крушить? Мешало оно тебе?

– Тебе-то что с того? Божков их боишься? – вскинулся Завид, сам терзаясь случившимся.

– Боюсь, – признал Яков. – Ежели мы тут вместо даней капища разорять начнём, то таких дров наломаем, что держись!

– Скверна оттуда исходила, – пробормотал боярин, пряча глаза. – Прельщение бесовское.

– Чудной ты какой-то стал, Негочевич. С тех пор, как Камень прошли, не узнаю я тебя. Словно чары на тебя навели или сглазил кто.

Завид повёл плечами, посмотрел на Якова диким взглядом.

– Чары, говоришь? Может, и чары. Чую я, колдовство кругом. Наваждение. Упыри и навьи летают, души наши ищут. И стоит нам слабину дать, боги ихние с потрохами нас сожрут. – Он подозрительно огляделся, точно ожидал увидеть вокруг толпу призраков. – Зыбко тут всё как-то… непонятно. Вроде, земля – а глядь, уже и болото. Вроде боги – а вроде и демоны. Не сообразишь. И зырянин этот опять же…

– А что зырянин?

– Брехло он. В глаза смотрит, улыбается, лопочет что-то, а на уме совсем другое. Тёмное что-то. Неясное.

– Напраслину возводишь, боярин. Пермяк наш – диво, а не человек. Кабы не он, лежать бы нам сейчас в сырой земле и кормить югорских червей. Кто обман югорский раскрыл? Кто ушкуйников на выручку привёл? Пермяк. Вот и думай.

– Всё равно, не верю я ему. Ты вот говоришь, он обман раскрыл. А мне неясно: как же это он смог, ежели мы – ни сном, ни духом?

– Башковитый сильно. Попович говорит: «Кудесник».

– Вот то-то и оно: кудесник. Может, он-то всё и подстроил?

– Что подстроил?

– Да западню эту. Может, не стоило вам городок-то жечь, а?

– Как же не стоило, когда нас там зельем опоили, ждали, когда совсем раскиснем. Забыл что ль, как тебя оттуда пьяного под руки вывели?

Завид отвернулся и промолчал. А Яков, помедлив, продолжил:

– Это ж он мысль дельную мысль подал, когда мы князька югорского с челядью положили: «Езжайте, мол, к воротам, охрану перебейте, а я тут для отвода глаз терем подпалю». И ведь всё вышло по его слову! Такого бы воеводу – да господину Великому Новгороду.

– Всё равно, червоточина в нём какая-то, – упрямо проговорил Завид. – Словно гниёт он изнутри.

– Ты прям как жена неверная – себя поедом ешь, – громыхнул смехом Яков. – Что с тобой, Негочевич? Растолкуй мне. Не таи душу.

– Страшно мне, Яков. Ужас как страшно. – Он сжал правую ладонь в кулак и прижал её к губам. – Мнится мне, плохо закончится наш поход.

Вятшие и Буслай собрались на совет, стали думать, как одолеть дерзкого князя Югры. Идти на приступ было чистым безумием, оставалась осада. Сколько сможет выдержать владыка закаменного края – месяц, два? Потом с голодухи сам приползёт, пощады запросит. Так говорили вятшие, так думал и Ядрей. Кана он не боялся, куда больше его страшил удар из леса, от мелких князьков. Ежели совокупно навалятся югорцы, не устоять славянскому войску. Долго ломали голову, что делать, потом позвали пермяка. Арнас изложил свои задумки: оставить под городом сотни две ратников, а ещё сотню пустить в кружение по Югре, чтоб выщелкала по одному всех здешних властителей. Нападения те не ждут, думают, русичи будут топтаться возле столицы, а потому, застигнутые врасплох, все как один лягут под новгородскими мечами. А там уж, помолясь, и владыка местный присмиреет. Мысль была дельная, воеводе понравилась.

– Кто ж поведёт сотню? – спросил он. – Знающий человек нужон, чтоб не заплутал в урманах.

– Я и поведу, – ответил Арнас.

Савка и Завид Негочевич вскинулись было, не хотели отпускать пермяка, но Ядрей изрёк:

– Так и поступим. Проводник наш – человек верный и смекалистый, авось не подведёт.