Кстати, о желудке! Я обследовал помещение. Еды — никакой, одна радость — пачка «Кэмела» со сломанной сигаретой внутри, наверное, строители устраивали перекур. Я сел на кучу щебенки и жадно затянулся. Отлично! Через две минуты я стану совсем нормальным человеком!.. Но после второй затяжки голодный желудок взбунтовался, стал бурно сокращаться, грозя всяческими катаклизмами. Я нашел в ведре остатки воды, в которой замешивали цемент, и напился. А пожевать можно будет чего-нибудь на огороде, когда я отсюда выберусь…

Борьба с дверью закончилась моим полнейшим фиаско. Дверь оказалась чуть ли не бронированной и к тому же запиралась снаружи на амбарный замок, однако после недолгих поисков я обнаружил в потолке бомбоубежища люк, едва прикрытый досками. К стене была прислонена аккуратная лестница, и, не долго раздумывая, я взобрался на второй этаж и очутился в светлой, довольно уютной комнате.

Неяркий свет пасмурного дождливого дня внезапно ослепил глаза, уже привыкшие к мраку подземелья, я зажмурился и чуть было не грохнулся вниз от неожиданности. Но на улице стремительно вечерело, и вскоре черная августовская ночь грозила упасть на землю. Мне это было на руку.

Среди хлама, наваленного на полу, после недолгих поисков удалось откопать банку тушенки с засохшим на дне жиром и плесневелый батон цвета молодой майской травки. Нет, сидя в колодце, мой нос явно чувствовал сквозь шестиметровый слой земли, что наверху меня ждет кое-что вкусненькое… Выцарапав жир из банки, я намазал его на хлеб и в одно мгновение умял батон, который в обычном состоянии скорее очутился бы в мусорном ведре, чем в моем желудке.

Я осмотрел себя. В таком виде появиться на людях казалось положительно невозможным. Я был грязен, как будто последнюю неделю жизни провалялся в сточной канаве, что, впрочем, было недалеко от истины. Мне совершенно необходимо было умыться, привести в порядок руки и, желательно, побриться. Конечно, можно было и не бриться, ведь знакомые девушки всегда утверждали, что трехдневная щетина мне к лицу, в ней я выгляжу мужественным первопроходцем диких лесов Амазонии.

Наевшись и очистив по мере сил руки и физиономию, я решил, что настало время экипироваться. Порывшись в куче тряпья, сваленного на раскладушке, руки выудили одежку прямо по размеру. Это был старый потрепанный армейский бушлат в масляных пятнах и такие же брюки защитного цвета. Бледно-голубая футболка оттеняла благородную голубизну моей физиономии, приобретенную в сыром колодце, однако делала меня похожим на зека. Что ж, повышенный интерес к моей особе столичной милиции был мне обеспечен. Одна надежда — если я прихвачу вот этот старенький рюкзачок, то могу сойти за одичавшего дачника. Кстати, не обманул ли меня слух — вдали только что прогрохотал поезд.

Ударом замотанного тряпкой кулака я разбил стекло, осторожно вынул осколки из рам и, бдительно оглядевшись по сторонам, спрыгнул на землю. Почти совсем стемнело, и можно было не бояться, что меня кто-то увидит из соседних, более обжитых домов. Сорвав с грядки какой-то зеленый пучок и сжевав его почище кролика, я торопливо зашагал на звук железной дороги. Где находился этот Богом забытый поселок, в котором я провел не лучшие дни моей жизни, я не имел ни малейшего представления, а спрашивать было, естественно, не у кого.

Великая штука свобода, радостно размышлял я, размашисто шагая по лесу. Сравнится ли какое-нибудь другое жизненное ощущение с ее немного горчащим, но таким сладостным вкусом? Ни женская любовь, ни слава, ни удача, ни тем более какие-то презренные деньги — ничто не стоит ее, это я могу вам заявить как человек временно лишившийся и вновь обретший ее.

О свобода! Ты — факел, сияющий в ночи, указующий путь заблудившемуся путнику. О свобода! Ты — путеводная звезда, ведущая нас к новым берегам. О свобода! Ты — чудесная сладость бытия, не сравнимая ни с одним наслаждением, доступным человеку. Немногим ты достаешься в удел, немногие могут упиваться тобою ежесекундно. Мечтая о тебе в судорожных снах, мы живем без тебя, ощущая внутри себя гнетущую пустоту и ужасную ненужность. Ибо ты — воздух, без которого человек загибается в три минуты. Ты — кровь, струящаяся по нашим жилам бурными толчками. Ты — смысл нашего существования и его единая цель. Ты, ты, ты…

Знал бы я, в ту минуту восторженно приветствуя свое освобождение, что недолго, совсем недолго осталось гулять мне на свободе!..

Брякнула крышка несгораемого сейфа, зашуршало полотно, падая на пол. Запахло разбавителем для красок, и этот резкий аромат, смешавшись со свежестью ночного дождя, вызвал в Ринате приступ тоски и странного тревожного беспокойства. Яркий свет электрических ламп соперничал с приглушенным светом, лившимся с застекленного потолка мансарды. Опять шел дождь, опять хмурое небо заглядывало сквозь крапчатые стекла мансардных окон, мрачно клубились облака над городом.

Для разгона Ринат решил поработать над старыми эскизами, чтобы перед сеансом с натурщицей немного «расходилась» рука. Но работа валилась из рук, его мутило от одного взгляда на бумагу, и он решил взбодриться, осторожно достав из сейфа икону.

Особые условия хранения — вот что было камнем преткновения для заключения договора между ним и патриархией, которая передала ему для реставрации «Благовещение Божьей Матери». Конечно, не обошлось без интриг, но ему давно хотелось поработать с этим гениальнейшим произведением древнерусского искусства, которое искусствоведы приписывали кисти самого Дионисия. Ему, традиционно играющему роль демиурга, мастера, творца, хотелось на короткое время стать смиренным подмастерьем, робким учеником, скромным монастырским иконописцем, чтобы шаг за шагом, мазок за мазком прочувствовать всю картину, все переливы цвета, полутона, неземной колорит, ту характерную игру цвета, которая придает лицу Девы Марии особое свечение святости. Ощутить воздушную ломкость крыльев архангела Гавриила, возвестившего Марие о Божьей благодати, и священный восторг природы перед приходом Христа, и весь дух русского древнего благочестия, который струился от иконы мощным энергетическим потоком.

Для того чтобы ему передали для реставрации икону, пришлось все огромное помещение, которое он оборудовал под мастерскую, снабдить сигнализацией, купить несгораемый сейф, чтобы в случае пожара, наводнения или ограбления спасти это бесценное произведение искусства. Зато теперь он мог наслаждаться святыней в одиночестве, бесконечно угадывая те невидимые неопытному взгляду нюансы, которые отличают мощную умелую руку истинного художника от руки посредственного оформителя.

Этот заказ достался ему с таким трудом! Отец Амвросий, священник церкви Благовещения в селе Троепольском, его старинный друг, недавно трагически погибший при загадочных обстоятельствах, лично просил патриархию о предоставлении права на реставрацию именно Максютову. И только после долгих уговоров и тайных нажимов через особые каналы с ним заключили договор, а иначе икону реставрировали бы в иконописных мастерских Лавры. И вот теперь он полный, правда временный, ее хозяин! Он влюблен в нее как в женщину, только во много раз сильнее. Он может бесконечно рассматривать плавные линии фигур, контуры скорбных лиц — святых лиц, с бесплотными телами, тяжелыми веками мучеников, с тонкими губами, не знающими иных страстей, кроме одной — любви к Богу.

Теперь, после гибели Игоря, что будет с иконой, неизвестно… Ее могут отобрать в любой момент, но могут в обычной бюрократической неразберихе забыть о ней на долгие годы. И может быть, только через несколько лет в канцелярии найдут бумажку — договор на реставрацию и опомнятся. Все это зависит от случая, от сиюминутного расположения звезд, и поэтому Ринат, не зная, сколько пробудет у него «Благовещение» — день, неделю или год, спешил насладиться его обладанием.

Поставив икону на мольберт, он сел на тахту и задумался, глядя на воздушно-удлиненную фигуру Девы Марии (пропорция тела один к десяти, характерная для Дионисия и всего русского Предренессанса пятнадцатого века) в синем платье, драпировавшемся крупными складками. Она, молитвенно сложив руки, смотрела на Гавриила, и в ее огромных глазах уже как будто стояли невидимые миру слезы. Кого-то ему напоминает ее вылепленное из света и тени лицо… Кого-то, реально жившего на земле, — может быть, просто лицо в толпе, случайно выхваченное на эскалаторе быстрым фотографическим взглядом художника?