– Знаете Заратустру?

– Кого, кого?

– Из Екатеринослава, что ли? С тобой приехал?

– Эх вы, эрудиты. Это же великий человек прошлого и будущего. Он сверг самого Бога!

Хлопцы принишкли. Они не верили ни во что, но заявлять так открыто, на всю улицу о кончине самого Бога – это уж слишком.

– Ты кто такой? – Антони указал пальцем на малого Махно.

– В красильне работаю. Нестор.

– В краси-ильной, – с презрением сказал Вольдемар. – Ты еще добавь, что пролетарий, раб, ничтожество последнее. Копошитесь, как червяки, в этом дрянном Гуляй-Поле. Нашем Гуляй-Поле.

Сын чеха и немки, Антони тоже тут родился и вырос в бедности. Но губернский город Екатеринослав, куда он уехал на заработки, преобразил его, сделал анархистом-коммунистом. Высокий белокурый Вольдемар продолжал напористо:

– Ты свободный гражданин мира, Нестор! Запомни, жизнь дана, чтобы радоваться. Бери ее, суку, за бока, как говорил Заратустра. Не дают? А кто они такие, чтобы мешать нам: все ваши власти, попы, спекулянты и учителя? Кто? Дерьмо последнее. Для нас одно должно бьггь свято – Свобода! Как сказал Заратустра: «Государством зовется самое холодное из всех чудовищ, и оно врет: «Я – это народ!» Братья мои, любить дальнего, а не ближнего призываю я вас».

То было лихое, вещее слово, которого они ждали, воодушевлявшее на подвиги их «Союз бедных хлеборобов». Звучали, понятно, и другие посулы. Даже сейчас, на скаку, Нестор улыбался, вспоминая ту первую, все решившую встречу. Начинали легко и приятно. Любительский театральный кружок, пьески смешные ставили. Потом с холодком в сердце и дрожью в коленках разбрасывали всякие листовки, доставленные из Екатеринослава, почитывали Бакунина, Прудона. Вскоре появились волнующие лозунги: «Долой самодержавие!», «Владыкой мира будет труд». Наконец кто-то привез револьверы, деньги. Группа расслоилась на «боевиков» и «массовиков». Обычная история. Точно так же (Нестор об этом не знал) приступали к делу каракозовцы в России, карбонарии в Италии, анархисты в Америке, быстро теряя в подполье чистоту помыслов и наивность.

Потому вспомнилось и другое. Эх, Володька-Вольдемар, ловок: бес! Последний раз они встретились на вокзале в Александровске. Переглянулись, и Махно арестовали. Антони почему-то не тронули, дали запросто улизнуть. «Нас, бедных хлеборобов – на виселицу, на каторгу, а сам, сволочь, бежал! – возмущался Нестор. – В каких заграницах гуляешь теперь, Заратустра?»

Подъезжая к Гуляй-Полю, он заволновался. Село лежало в пойме речушки темное и тихое, словно вымерло. Вон там, на околице, приютилась хата, где спит Настенька с его сыном. Странно даже как-то… Его сын! Махно было без малого тридцать лет, и он, помилованный висельник, уже постиг свою смертность. Оттого явление сына казалось редким, незаслуженным подарком судьбы. Сейчас, перед встречей, он почувствовал это особенно остро, и не с кем было поделиться.

– Слышь, конек? – сказал, наклонясь и отпустив повод. – У меня же нашлась родная кровинка!

Мокрый от дождя и усталости жеребец молча устремился к жилью, где тепло и попить дадут. Всадник, однако, попридержал его и прислушался. Где-то взлайнула собака. За холмами сине полыхнуло, и опять глухо лежала ночь. «Эх, к своему первенцу крадусь», – вздохнул Нестор.

По копаному огороду конь ступал мягко, копыта прогрузали в чернозем и чавкали. Махно спешился, на всякий случай ощупал оружие и направился к хате. Собака молчала, или ее уже не было. Он постучал в махонькое, что называется, подслеповатое оконце. Долго никто не отвечал. Наконец за дверью, тоже маломерной, послышался испуганный сонный голос:

– Хто там такый?

Нестор бросился туда.

– Это я, – сказал тихо, и то показалось, что все Гуляй-Поле проснулось.

– Хто? – не доверяли за дверью.

– Да Нестор же, едри вашу…

Теперь и вовсе замолчали. Он знал, что Настенька живет с матерью. Но чей там голос – трудно было разобрать. Он снова постучал, настойчивее, а сам стал спиной к стене, чтобы, если внезапно нападут, не дать захватить себя врасплох. За дверью вроде шептались, что-то звякнуло, опять спросили:

– Та хто ж там?

– Я, Настенька, я. Отворяй скорей! – Нестор терял терпение. Он уже привык, что в родных краях к его голосу прислушиваются, доверяют одному его имени. Поездил по бывшей империи, встречался с князем Кропоткиным, с Лениным, повидал редких краснобаев: Керенского, Троцкого, Марию Спиридонову и, рискуя головой, прибыл освобождать всю Украину. А тут, в жалкой хибарке, не признают, трясутся. Поистине, каждой вошке своя короста дороже всего!

– Ой, счас, – озвался дорогой голосок, и дверь подалась со скрипом. Нестор вошел и попал в объятия. Горячая, из постели, молодка нашла его губы и долго не отпускала. Он даже захмелел.

– Свет мой, – успел выдохнуть, как снова был зацелован.

– У меня чуть сердце не разорвалось, – сказала наконец и Настя. – Тут такая ложь. Ужас!

– Давайте в хату, – попросила мать, плотно закрывая дверь, затем окошко и зажигая каганец.

– Какая ложь? – удивился Нестор.

– Глянь, что пишут, – жена пошуршала в углу, достала и подала ему листовку. Светло-карие глаза смотрели на любимого с восхищением и затаенным сомнением. – Вроде бы ты нашел себе кралечку в Москве, богатую графиню, поселился во дворце, пьешь, гуляешь и забыл про нас навсегда!

– И вы поверили?

– От немца когда бежали, обещал же скоро возвратиться, – не без упрека лепетала Настя, собирая на стол. – А весна утекла, лето уже минуло красное. И убили тебя – все говорят.

Что-то в ее голосе насторожило мужа: вроде пытается оправдаться. Почему?

– Присядьте, будь ласка, – попросила мать, – а то ж с дороги. Бомбы грузные и наган на поясе.

Она была вся, как струна. Явился, благодетель, с пустыми руками! А раньше? Увез и бросил дочь, беременную, в чужих краях! Где это видано? Ради чего? Революция, шумят, потребовала. Хай бы она провалилась в тартарары, та революция!

Гость между тем опустился на лавку, недоумевая: «С какой стати старая величает меня?»

– Сынок спит? – спросил.

Женщины забегали, засуетились, не отвечая. Он не стал добиваться. Появилась бутылка, заткнутая обломком кукурузного початка, мятые железные кружки. Нищета била в глаза. Настя сказала:

– Наливай, хозяин.

Он плеснул в кружки, запахло самогоном. Когда выпили за долгожданную встречу и закусили, Нестор опять поинтересовался:

– Спит?

– Ох, спит! – вскрикнула теща и зарыдала. – Прости нас, несчастных. Спит твой сыночек, Нестор Иванович. Навечно! Бог прибрал!

Настя тоже закрыла лицо руками, вздрагивала от горя.

– Вы что, бабы, сдурели? – он стукнул кулаком по столу. – Можете по-человечески объяснить?

Глухая тоска охватила Нестора. Вот так подарочек судьбы, будь она проклята. Бог прибрал. Да его же нет, как говорил Заратустра! Мы сами хозяева на этом свете. Кто же посмел?

– Кто виноват? – грозно спросил Махно.

– Я лелеяла твое семя, – всхлипывая, заговорила Настя. Тон мужа испугал ее. – Руками и сердцем. А в Царицыне, ты помнишь, пушки бухали рядом, все шарахаются, приткнуться негде. Вагоны, как бочки с селедками, мат-перемат… А оно нежное, еле титьку брало. Мы с мамой…

– Э-эх вы! – только и выдавил Нестор, скрипя зубами. Что-то в нем обрывалось и падало безудержно. Он плеснул еще в кружку, выпил залпом, не закусывая.

– Сколько жил сын?

– Месяц всего… и два дня.

– Э-эх! – муж вскочил, заходил по комнате. Деревянного пола не было – доливка, и она все равно качалась под ногами. – По вашей милости, тетери ощипанные, не увидел первенца. Кто-то обижал вас? Гайдамаки, немцы набегали?

– Булы, булы, – подтвердила теща. Сухонькая, сгорбленная, она скорбно, тыльной стороной ладони вытерла слезы. – Про вас допрашивали. А оно вроде чуяло, плакало…

– Имя дали?

– Василько.

– Наше, доброе.

Боль не отпускала. Кто же перешел дорогу, если нет Бога? Кто? Смерть без подручных не является. Эх, любовь моя первая, Настенька, Анастасия свет Васецкая, твою ж мать! Что скрываете? Какую тайну? Нестор никак не мог примириться с тем, что есть силы, неподвластные никому. Они косили под корень всю его жизнь. Как же бороться за счастье целого народа Украины, если тебя самого вмиг так беспощадно обездолили? И нет виноватых! Не то что неподвластных… Их вообще нет. Кого? Может, смириться? Перед кем? Ну, перед кем же? Василька… за что? Чистейшего!