– Угомонись, Табаки, – поморщился Лорд. – Хватит.

– Зол я, – объяснил Табаки, допивая кофе. – Не люблю флегматиков.

Я тоже допил свой кофе и докурил вторую сигарету. Наверное, пора было уезжать. Но не хотелось. Приятно сидеть в Кофейнике в открытую, не прячась, курить… пить кофе, который в первой считали чем-то вроде слабой разновидности мышьяка. Я только боялся, что Табаки еще кому-нибудь начнет рассказывать о моем переводе. Лучше было распрощаться, пока этого не случилось. Табаки достал блокнот и черкал в нем что-то ручкой, выуженной из-за уха.

– Так-так, – бормотал он. – Несомненно… и это тоже не забудем. Еще бы. А вот это вообще недопустимо…

Лорд крутил на краю стола зажигалку.

– Пожалуй, мне пора, – сказал я.

– Минуточку, – Табаки писал еще некоторое время, потом вырвал листок из блокнота и протянул его мне. – Тут все отмечено. Основное. Просмотри и запомни.

Я уставился на невразумительные каракули:

– Что это?

– Инструкция, – Табаки вздохнул. – Ну что здесь непонятного? Правила поведения для переселенца. Сверху – на случай переселения к нам, ниже – в третью.

Я всмотрелся внимательнее.

– Какие-то цветы… часы. А при чем здесь постельное белье? У вас его что, не выдают?

– Выдают. Но лучше не оставлять у себя за спиной ничего такого, что носит твой отпечаток.

– Какой отпечаток? Я что, мажусь перед сном ваксой?

Табаки опять посмотрел взглядом старожила. Утомленного многими знаниями.

– Слушай, это элементарно. Берешь с собой все свое и уносишь. Что не можешь унести – уничтожаешь. Но чтобы ничего твоего там не осталось. Вдруг ты завтра помрешь? Хочешь, чтобы твою чашку обвязали траурной ленточкой и выставили на всеобщее обозрение с гнусной надписью: «Мы помним тебя, о, заблудший брат наш»?

Меня передернуло:

– Ладно. Понял. А часы?

Ночью я не спал. Слушал дыхание спавших и смотрел в черноту потолка, пока он не побелел и на нем не проступили знакомые трещинки. Тогда я подумал, что вижу их в последний раз, и в последний раз пересчитал. Циферблат больших настенных часов тоже сделался виден, но на него я специально не смотрел. Это была самая невыносимая ночь из всех, что я провел в Доме. К подъемному звонку я был уже наполовину одет. Сборы заняли десять минут. Я упаковал в сумку смену белья, пижаму и учебники, постаравшись оставить все, на чем красовались номера. Акула, как я и думал, не пришел в назначенное время. Группа уехала завтракать без меня. Они вернулись и уехали на уроки, а его все не было. Ни в десять, ни в одиннадцать, ни в двенадцать.

К половине первого я изгрыз все ногти, изъездил спальню вдоль и поперек раз двести и понял, что вот-вот сойду с ума. Достал «инструкцию переселенца», перечитал ее и содрал с кровати постельное белье. Упаковав его, собрал все салфетки, находившиеся поблизости от моей кровати и тумбочки. Остановил часы и спрятал их на дно сумки. Вытащил из тайника сигареты, закурил и уже начал прикидывать, как бы соорудить из подручных средств гербарий, когда наконец объявился Акула. С угрюмым Ящиком в качестве грузчика и с Гомером в качестве провожающего. Но Гомер проводить меня с достоинством не сумел. Его слишком потрясла зажженная сигарета. Увидев ее, он сбежал почти сразу. Даже не попрощался. Акула сигарету проигнорировал, зато спросил, какого черта я ободрал постель.

– Белье совсем свежее, – сказал я. – Только вчера сменили. Зачем пачкать лишний комплект?

Он посмотрел на меня, как на слабоумного, и пробурчал что-то насчет Фазаньих замашек, хотя сам вчера чуть не прибил меня за это слово. Я предложил оставить белье, если его это так напрягает, он велел мне заткнуться.

Ящик развернул мою коляску, потолкался между кроватями и вывез в коридор, где передал меня Акуле, а сам вернулся за сумкой. Акула катил коляску, Ящик тащил сумку. Гомера нигде не было видно. Знакомую территорию мы проскочили быстро, а дальше я как ни вертел головой, не узнал ничего, как будто за ночь изменились все рисунки и ориентиры. Я пропустил и вторую, и Кофейник, но понял это, только когда мы остановились перед дверью с огромной меловой четверкой посередине.

Дом стоит на окраине города. В месте, называемом Расческами. Длинные многоэтажки здесь выстроены зубчатыми рядами с промежутками квадратно-бетонных дворов – предполагаемыми местами игр молодых «расчесочников». Зубья белы, многоглазы и похожи один на другой. Там, где они еще не выросли, – обнесенные заборами пустыри. Труха снесенных домов, гнездилища крыс и бродячих собак гораздо более интересны молодым «расчесочникам», чем их собственные дворы – интервалы между зубьями.

На нейтральной территории между двумя мирами – зубцов и пустырей – стоит Дом. Его называют Серым. Он стар и по возрасту ближе к пустырям – захоронениям его ровесников. Он одинок-другие дома сторонятся его – и не похож на зубец, потому что не тянется вверх. В нем три этажа, фасад смотрит на трассу, у него тоже есть двор – длинный прямоугольник, обнесенный сеткой. Дом серый спереди и расписан яркими красками с внутренней, дворовой стороны. Здесь его стены украшают рисунки-бабочки, размером с небольшие самолеты, слоны со стрекозиными крыльями, глазастые цветы, мандалы и солнечные диски. Все это со двора. Фасад гол и мрачен, каким ему и полагается быть.

Серый Дом не любят. Никто не скажет об этом вслух, но жители Расчесок предпочли бы, чтобы его не было рядом. Они предпочли бы, чтобы его не было вообще.

Они появились перед Домом жарким августовским днем, в час, не дающий теней. Женщина и мальчик. Улица была пустынна, солнце выжгло ее. Чахлые деревья вдоль мостовой от него не спасали, не спасали и стены домов, плавившихся в ярко-синем небе раскаленными зубьями. Асфальт проминался под ногами. Каблуки женщины выдавливали в нем маленькие дырочки, которые тянулись за ней аккуратной цепочкой, как следы очень странного зверя.

Они шли медленно. Мальчик – от усталости, женщина – скованная тяжестью чемодана. Оба в белом, светлоголовые, оба чуть выше, чем им полагалось: мальчику по возрасту, женщине – чтобы казаться женственной. Женщина была красива и привыкла привлекать внимание, но сейчас на нее некому было глазеть, чему она была только рада. Плавность ее походки изуродовал чемодан, белый костюм измялся от долгой поездки в автобусе, косметику размыло жарой. Несмотря ни на что, она шла гордо вскинув голову, стараясь не сутулиться и не выказывать признаков усталости.

Мальчик был похож на нее, как только маленький образец человеческой породы может походить на большой. Светлоголовый в рыжину, худенький и голенастый, он смотрел на мир точно такими же зелеными глазами, какие были у его матери, и держался так же прямо, как и она. На его плечи была накинута белая жакетка. В изнуряюще жаркий день это казалось странным. Он шел нехотя, цепляя кедой о кеду, прикрыв глаза так, что видел только серый, пупырчатый асфальт и следы, оставленные на нем каблуками матери. Он думал, что даже если бы мать скрылась бы из виду, ее можно было бы найти по этим смешным, дырчатым следам.