«Только что вернулся из политотдела. Вызывал Чернышов. Поговорили о концерте, о ДОФе вообще. А потом он спрашивает: «А какие у тебя отношения с инструктором твоим — Наталья Петровна ее, кажется, зовут?» Сказал, что хорошие, дружеские. А он тоже по-дружески меня предупредил. Сказал, что были сигналы. И он волнуется за сохранность семей. Я позволил себе ответить за тебя (ты же мне всегда об этом говоришь), что твоя семья крепка и разваливаться не собирается. Он сказал, что понимает, что все в жизни может быть, но до разводов доводить нельзя. Я с ним согласился.
Как тебе информация? Я сделал следующие выводы:
1. Люблю тебя очень-очень.
2. Разлюбить не смогу никогда.
3. Умру, если ты меня бросишь. Так и знай.
4. Я тебя никому не отдам.
Я огорчил тебя, миленький мой? Ну не переживай, это все пустяки. Это наши дофовские сплетницы не могут пережить. Их же никто так никогда не любил. Правда?»
Наталья читала-читала, а слышала только одно: «Я тебя никому не отдам». Не отдаст ли? И нужно ли ей, чтобы не отдавал? Сейчас, в этой жизни, ей больше всего хотелось на Север, в свою квартиру. Хотелось покоя. И чтобы все как раньше: счастливая семья, ожидание мужа из «автономки», покой и радость в доме.
Наталья положила тетрадь в пакет, бросила его на диван и вытянулась рядом, уставившись в потолок и сложив на груди руки, как покойница. Молодая, не очень красивая, но вполне симпатичная покойница. Ей захотелось развить в мыслях эту тему — тему ее похорон. Но сначала она решила вспомнить слово в слово все то, что Он сказал ей сегодня утром по телефону. Правда, и это не получилось. Телефонно-телеграфная тема была богаче и шире одного сегодняшнего разговора и развернулась во всей своей панорамности и значительности.
Когда она ждала переговоров с Ним, сердце каждый раз так ненормально колотилось, что было страшно. А когда раздавался пронзительный междугородный звонок, ноги неизменно отказывали, а затем рука с трубкой ходила ходуном, и ее приходилось придерживать другой. Каждый раз она боялась услышать: «Прости, я не могу, у меня нет сил уйти». Но со временем она перестала бояться именно этих слов, взамен пришел новый страх. Она ждала плохих новостей. Они каждый раз были — какие-то мелкие плохие новости. Но всегда было главное, что заставляло тут же забыть о них. Он кричал, боясь, что плохо слышно: «Я люблю тебя! Я тебя никому не отдам!» И после этих слов Наталья приходила в себя: начинала стирать, мыть, гладить. Хватало ее на полдня, не больше. Она очень уставала от физической работы. Интересно, как же можно исцелять таких душевнобольных, как она, с помощью (она где-то читала про это) трудотерапии? Но сразу же находился ответ: у нее совершенно особая болезнь (естественно, науке неизвестная), лечить которую можно только Его словами: «Я тебя никому не отдам».
Если этих слов она не успевала услышать из-за того, что их разъединяли, не предупредив, то через некоторое время ей звонили с телеграфа, интересовались, кто у телефона, и зачитывали с выражением: «РОДНАЯ МОЯ КАК ВСЕГДА НЕ УСПЕЛ СКАЗАТЬ САМОЕ ГЛАВНОЕ Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ МОЯ КОНОПУШЕЧКА И НИКОГДА НИКОМУ НЕ ОТДАМ СЛЫШИШЬ НИКОГДА НИКОМУ». Наталья благодарила и неизменно просила положить телеграмму в почтовый ящик, что не всегда нравилось доставщицам, и трубка телеграфного телефона в сердцах швырялась.
Да, с отделением связи у нее отношения особые. За эти два месяца, что она живет у мамы, скучать им, наверное, не приходилось. Телеграмм ведь хватало не только от Него, но и от мужа, который тоже пытался не отдать Наталью.
«Интересно, кто я для них?» — думала она о тех, кому протягивала заполненный бланк или от кого выслушивала по телефону текст очередного телеграфного послания. И однажды она увидела — кто она для них.
Звонок был резким. Но как-то не подумалось, что чужие. Равнодушно (как и все, что она делала, а больше не делала в дни, когда от Самойленко не было ни письма, ни звонка) пошла открывать. Заставили замереть глаза, смотрящие безжалостно через стекла старомодных очков. Разносчица была пожилая, с металлическим голосом, который был таковым скорее не от интонаций, а от верхнего ряда зубов: железных, хищных. Но это просматривалось на втором мысленном плане. А на первом — толпились буквы текста телеграммы, которую Наталья успела прочитать еще до того, как она попала в ее руки.
«ВО ИМЯ ВСЕГО ЧТО ТЕБЕ СВЯТО БУДЬ БЛАГОРАЗУМНА ОТКАЖИСЬ ОТ МОЕГО СЫНА НЕ СИРОТИ МОИХ ВНУЧАТ ЗАКЛИНАЮ СЛОВАМИ МАТЕРИ МАТЕРИНСКОЕ ПРОКЛЯТЬЕ СИЛЬНЕЕ ВАШЕЙ ЛЮБВИ».
Разносчица, для которой Наталья была разлучницей, а значит, б…, ненавидела ее не меньше, чем Его мать. И хищницей была не она, старая заслуженная работница отделения связи, а Наталья. Хотя у нее и не было таких железных зубов.
Вот тогда-то, казалось, все кончилось. Все решилось. Но прошло несколько часов, и Наталья, очнувшись, снова поняла, что это еще не конец.
Раз дана такая телеграмма — значит, ее Самойленко непреклонен, значит, Он — ее. И она вынесет все, пока есть Его, а не чьи-то слова. Его слова: «Я тебя никому не отдам».
Сегодняшний звонок (наконец-то сейчас, лежа на диване, она добралась до этого момента) она пережила спокойнее, чем когда бы то ни было. И когда Он сказал, что есть новость, первой мыслью было: перевод по службе, наконец-то. Но спросила другое, чему не верила и чего не могла допустить.
— Она все-таки беременна?
— Да. Звонила. Сказала, что будет рожать, что уже поздно.
Наталья узнала про беременность его жены, когда Он приехал к ней месяц назад, по пути на Север, оставив проклинающих его мать, бабушку, жену. И детей — не проклинающих. А любящих и очень любимых. Но, любя, Самойленко был беспощадным и жестоким, каким его никогда никто не знал. И наверное, при этом ненавидел ее, Наталью. Но выбор был уже сделан. Для них — он уже не сын, не внук, не муж. Да и отец ли?
Для них он сделал выбор. А для себя (Наталья увидела, почувствовала это сразу же) — еще нет.
Он приехал в ее город, незнакомый и недружелюбный, поздно вечером. Наталья знала, что Он приедет в этот день. И почти весь день лежала. Потому что ожидание вытянуло оставшиеся силы, основную часть которых забрал утренний скандал с матерью, высказавшей в очередной раз все, что она думает о своей дочери, о Самойленко и об их так называемой любви.
Они не виделись ровно месяц. Ровно месяц назад жена обнаружила в кармане его форменной тужурки письмо Натальи. Слухи, которыми был полон их городок, подтвердились. В тот же день муж Натальи увез ее вместе с дочкой на «большую землю». За те восемнадцать часов, которые теплоход шел до Мурманска, Наталья с мужем не сомкнули глаз. Они говорили, плакали, снова говорили. Когда слово «развод» стало реальностью, Наталья поняла, что не может отнять у мужа Ольку, что ей страшно, что она хочет вернуть все то, что было до встречи с Ним. Она была готова поверить мужу, который уверял, что все пройдет. И она верила, пока он был рядом. Но когда муж уехал, позвонил Он. И сказал, что любит, что не может без нее жить.
Потянулись страшные дни выбора. Она любила Его и хотела быть с Ним. Но разве она могла сказать, что не любит своего мужа, родного, близкого человека? Начавшаяся еще задолго до этой развязки с письмом депрессия усугубилась. Наталья практически перестала есть, спать, похудела килограммов на десять. Ее мучила совесть. Ей было жалко всех. Отступись она от своего Самойленко — и все снова будут счастливы. Кроме Него и нее. И отступиться не получалось.
И вот Он — на пороге ее дома. Мать Натальи скрылась в глубине трехкомнатной квартиры, не желая его видеть. Олька была заблаговременно отправлена к свекрови.
Открыв дверь и увидев Его, Наталья не обрадовалась и ничего не сказала. Она прислонилась к стене и медленно стала сползать вниз. Он подхватил ее: «Миленькая моя, родная, что с тобой сделали?» По Его лицу текли слезы, которых он не скрывал и не стеснялся.
Наталья не знала, хочет ли она видеть Его, хочет ли любви, хочет ли вообще чего-нибудь в этой жизни. Она плохо понимала, что происходит. Он сам собрал ее вещи, сложил в сумку. Уходя, Наталья задержалась, что-то вспомнив. Вернулась в комнату и взяла огромный букет белых роз, который Он положил на стол.
