– Поплыл, – хрипло, как если бы ещё не отошёл от тяжёлой схватки, произнёс он с мрачным удовлетворением. Сплюнул и, отирая губы, так прикрывая часть лица, появился у лестницы. Ступая на неё, он надеялся, что охранники не станут всматриваться в его спину, однако был готов броситься на них, если обман раскроется.
Его уверенность, с какой он поднимался наверх, притупила их бдительность, и они ни разу его не окликнули и не подняли тревоги. Мягко проходя мимо комнаты, из которой в проход узкой полосой струился бледный свет, он увидал в ней пятерых опричников, увлечённых игрой в кости. Никто не обратил на него внимания, и он бесшумно удалился вглубь прохода. Окна, через которое можно было бы выбраться из этого большого дома, он не обнаружил, но за резной дверью напротив подвешенного к стене золочёного светильника послышался невнятный разговор. Он приник к ней и смог расслышать почти все произносимые слова. Первому голосу возразил другой, и разговор пробудил в нём любопытство. Он вытянул из пришитых по бокам сапог кожаных ножен длинные четырёхгранные ножи и про себя решил, что будет слушать говорящих столько, сколько ему позволят охранники.
За дверью, к которой прислонил ухо Борис Дракон, была просторная рабочая комната Морозова. Сам Морозов по‑хозяйски сидел за украшенным резьбой и слоновой костью столом, на котором в золочёном подсвечнике догорали две свечи. А гостями присутствовали отец его молодой жены, старшей сестры царской супруги, Илья Милославский и уволенный царём со службы, лишённый выгодной должности кремлёвского дворецкого князь Львов. Оба устроились в резных дубовых креслах, на мягких, обшитых зелёным бархатом подушках против стола хозяина, но в удалении от него, у стены, где мрак побеждал свет, отчего казались порождениями тьмы, привычно явившимися к нему за советом.
– ...Родовитые и знатные бояре ему больше не нужны, – выговаривался князь Львов, забавляясь с игривой обезьянкой. – Он глуп, как эта обезьяна, не понимает, что мы столпы, опора государства и власти. Подруби нас, и всё опять рухнет в Смуту. – Он небрежно сбросил обезьянку с колен на пол, встал с кресла. Обезьянка тут же вскочила на его место, уселась в нём, посматривая на каждого из людей, словно желая понять, что же их волнует. – Он хочет развалить государство, – продолжил Львов, уже вышагивая по комнате. – И мы обязаны ему помешать. Если понадобится, то любой ценой.
– Он хочет с помощью обязанных ему своим возвышением дворян отстранить нас от власти... и связанных с ней доходов, – спокойно, умно и цинично поправил его Морозов.
Львов остановился, словно ему нечего было добавить и вышагивать стало ни к чему, вернулся к креслу. Подхватив обезьянку, он развязно поправил мягкую подушку и устроился на ней так, как показалось удобнее. С минуту Морозов молчал, не знал с чего начать.
– Я послал верного человека на Волгу, – всё же решился он объяснить им свои намерения, чтобы сплотить надеждой на изменение положения дел в их пользу. – Пусть мутит казаков. – Морозов поднялся из‑за стола, и пламя огарков заколыхалось. Он подошёл к окну, выглянул на ночной Кремль, как будто набираясь сил и воли от вида близости средоточия государственной власти. В голосе Морозова послышалась затаённая угроза: – Ты прав князь Алексей. Царь пытается, как Грозный, с помощью дворян укрепить личное самодержавие. Он должен вспомнить, что из этого вышло. Великая Смута. – Он произношением выделил последние два слова. – Отец его был напуган свидетельством той Смуте, был тих, не лез в наши боярские дела, и государство стало крепнуть.
Смолкнув, он ждал замечаний.
– Отец его был основатель династии, не имел наследных прав. Потому боялся ссориться с нами, – возразил Львов. Потом с вызовом, однако и понизив голос, сделал обдуманный заранее вывод: – Да и с царём Алексеем тоже не было забот. Когда он был опекаемым нами ребёнком. С основателями династии и с детьми на троне вся власть у нас, у бояр. – И многозначительно взглянул на Милославского. – У нас уже есть малолетний наследник трона, а если царица разродится сыном, будет и второй. И... отец их матери мог бы стать опекуном...
Он внезапно прервал рассуждения, за которые можно было поплатиться головой, по звериному весь обратился во внимание, насторожился. За дверью без криков затопали, а топот остановил звон стали. Шум схватки за дверью затягивался, ожесточался, и первый раненый опричник разразился бранью. Милославский и Львов переглянулись. Морозов не по возрасту живо подскочил к столу и, пока возле подсвечника ворошил разложенные бумаги, на овале бледно освещённой щеки проступили капли пота. Он нашёл и выхватил маленькую записку, тут же подсунул к огню над огарком. Подрагивая в крупных, подёрнутых тёмными волосками пальцах, записка загорелась, и по мере расползания по ней неровного огня, дрожь пальцев боярина слабела, а к нему возвращалась прежняя вельможная самоуверенность. Огонь на глазах пожирал опасное доказательство его козней, он выпустил, что осталось от записки, и последний уголок её, догорая, падающим с дерева листом плавно опустился к полу. Бледный Милославский облегчённо вздохнул, но не смел оторвать взор от того, что ещё имело вид обугленного письма с какой‑то опасной для них тайной. Морозов наступил на сгоревшую бумажку, раздавил в прах. Затем решительно приблизился к двери, властно распахнул на себя.
Борис Дракон с чрезвычайной быстротой и ловкостью вращал ножом и чужой саблей, отбивал клинки противников. Четверо опричников мешали друг другу, и ширина прохода позволяла ему не пропускать их за спину. Острый конец валяющегося в стороне ножа успел лизнуть крови, и пятый, обезоруженный после ранения этим ножом, охранник привалился к стене, стиснув зубы до напряжения в скулах, прикрывал окровавленной ладонью глубокий порез на бедре. Он злобно наблюдал за безуспешными попытками товарищей справиться с тем, кто его ранил. Морозов обеспокоено шагнул назад, и его люди ринулись на врага, чтобы оттеснить того от дверного проёма, не дать возможности прошмыгнуть в комнату.
Дракон мгновенно воспользовался их несогласованностью. Ловко достал носком сапога пах одного, ножом отбил саблю другого и, приняв на свою саблю разящие удары двух сабель остальных, втолкнул их в дверной проём прямо на боярина, чтобы, не мешкая, выскочить из ловушки прохода, живо побежать к лестнице. Держащийся за пах опричник отстал от троих сообщников, которые разъярёнными псами бросились за беглецом, побудив его с грохотом и треском спрыгнуть на лестничный пролёт.
Внизу лестницы Борису уже перекрыли спуск двое охранников парадных дверей; именно они впускали его в дом, а потому особенно желали выслужиться, чтобы уменьшить себе меру наказания. Не теряя ни мгновения, он перепрыгнул через перила, опустился на пол напротив дверцы входа в подземелье. Охранники внизу лестницы тут же кинулись, напали на него. Отбиваясь от яростного мелькания их длинных сабель, он отбросил нож, нащупал за спиной засов дверцы, приподнял из гнезда. С внезапным яростным рыком оттеснив противников к сбегающим вниз сообщникам, он отпрыгнул назад и рывком раскрыл дверцу. Под свист разрубаемого за спиной воздуха, нырнул в темноту зева, растворился в ней, слыша, как позади по ступеням затопали сапоги опричников. Первый оступился, на него налетели товарищи, и они повалились с проклятьями и грубой бранью мужчин, которые поранились о собственное оружие. Прежде чем там показался тревожный свет от свечи, Борис добежал до конца подземного хода, свернул к пещере. В ней была кромешная, хоть выколи глаза, тьма. Раздумывать было некогда, и он вслепую бросился к обрыву, где его запомнил.
Когда преследователи с горящей свечой выбежали следом, только растревоженная водная поверхность водоёма объясняла, куда пропал беглец. Волнение и рябь воды сгущались под низким каменным сводом. Они стаей кинулись туда. Тот, кто удерживал свечу, опустился на колени, наклонился с языком пламенем к самому низу свода. Свод нависал над водой и дальше постепенно понижался, – там вынырнула голова, едва не зацепилась макушкой о каменный выступ.
