Прозванный Расстригой, он знал, что говорил. Его из монахов выгнал сам патриарх за излишнюю любовь к вольным пересказам греческих философов и за открытое отстаивание старообрядческих взглядов. Третий их товарищ, который был бы неприметным, если бы ни глубоко посаженные лукавые глаза, влажные и чёрные, тоже был расстригой, но добровольным, бежал из Печерской Лавры в Киеве. Прозвище Черкас пристало к нему лишь за отсутствием лучшего.

– Скажешь тоже, узды, – произнёс он с малороссийским говором. – С патриархов его нельзя скинуть до смерти, и не подотчётен никому. А царь перед ним мальчишка.

– Пора бы царю зрелым мужем стать, – охотно поддержал его Задира. – Надеюсь, война сделает из него бойца, а не умного зайца, который хочет сделать, как лучше, а духу на это не хватает.

– Ты не справедлив, – возразил Расстрига. – У него много задатков хорошего государя.

– Разве ж я возражаю? – пожал широкими плечами Задира. – Плохо бы нам пришлось, если б это было не так. Вольнодумство очень уж опасная и малодоходная подруга. Если с голоду от любви к ней не окочуришься, то вполне можешь попасть в острог, а то и на пытку и казнь.

Он смолк, так как Расстрига и Черкас с неодобрением посмотрели ему за спину. Обернулся и увидал, что из окна стоящей за Воскресенским мостом зелёной кареты знатного вельможи показалась голова накрашенной девицы в белом парике.

– Кучер, пошёл! – громко распорядилась девица в сторону козел.

Голова её от рывка мужской руки оказалась внутри, она завизжала на коленях грубо втянувшего её боярина, а её товарка весело расхохоталась в ощерившееся в пьяном смехе боярское лицо. Кучер дёрнул вожжи, и лошади покатили карету дальше.

– Кто это? – отступив от толпы, робко обратился к вольнодумцам белобрысый мещанин с искренним удивлением малознакомого со столицей провинциала.

– Кремлёвский дворецкий. Бывший, – лениво объяснил Задира. – Князь Львов. Отъявленный мошенник и казнокрад.

– Всех дельных царь Алексей на войну увёл, – провожая карету взглядом, неодобрительно проговорил Расстрига. – А Москву оставил на произвол своры Милославских, Львова, да Морозова.

– Правильно сделал, – отозвался Задира. – Если с ним дельные, война их сплотит, приучит к крови. А вернутся, сцепятся с этими уже по иному. Будут не блохами кусать, как прежде, а злыми псами хватать за ненасытные глотки.

Карета подкатила к въезду в Боровицкие ворота, и десятник стрельцов дозора, как положено, заглянул внутрь. Князь Львов не обращал на него ни малейшего внимания, он крепко удерживал льнущую к бархатному и расшитому золотом кафтану девицу, обнимал её крупными пальцами в перстнях с красными, синими, зелёными камнями, а в это время её с ужимками щекотала подруга, и они все трое хохотали до одури. Десятник не посмел задавать вопросов, махнул стрельцам рукой, чтобы пропустили, и карета проехала за ворота.

Проводив её взорами, пока она не пропала из виду за стенами Кремля, Расстрига и Черкас направились от моста к Кожевенной слободе. Задира же вдруг заметил парня с длинными пегими волосами и в кое‑как залатанном сером кафтане, тот небрежно пристроился сзади подошедших к охвостью толпы ганзейских купцов. Задира отстал от приятелей и приостановился. Парень ловко протиснулся к иноземцам и быстро полоснул коротким ножом по сюртуку камзола толстого ганзейца, не моргнув глазом, сунул под кафтан выхваченный холщовый кошель и сразу ужом пролез между толпящимся простонародьем. Оказавшись на безопасном расстоянии, он гордо выпрямился, направился вразвалку к другой ватаге купцов, небрежно кивнув тёмноволосому чиновному дьяку возле церкви. В дьяке том Задира признал Барона, одного из важных чиновников разбойного приказа, царской службы по преследованию воровства и разбоя. Увидав, что за ним наблюдает посторонний, дьяк ничем не выдал, что кивок воришки предназначался ему. Отвернулся от парня, и тот, как будто согласно его незаметному знаку, юркнул за придел церкви. А среди ганзейских купцов началась толкотня, ругань.

– Воры! Ограбили! – картавым произношением корёжа слова, завопил чей‑то истошный голос, разволновав окружающих. – Держи их!

Задира с живым любопытством наблюдал за суматохой, однако ни словом, ни делом не вмешивался.

– Так, – пробормотал он себе под нос по поводу дьяка. – Барон уже и не скрывает, что спелся с ворами.

Качнул головой, принимая это к сведению, и скорым шагом поспешил вдогонку товарищам.

Тишина застоялась в малолюдных царских палатах Теремного дворца, как вода в лесном болоте. Гулкие шаги сопровождаемого непристойной свитой князя Львова отчётливо разносились под сводами. Они будто вспугивали в затемнённых проходах и помещениях, на освещённой от большого окна лестнице похожих на людей дневных привидений, которые не хотели с ним связываться и безмолвно растворялись, исчезали, где только возможно было укрыться и спрятаться.

Лишь стрельцы с наточенными протазанами застыли навытяжку у дверей тронных палат, что ничуть не смутило князя. Он пинком распахнул золочёные резные двери, шумно перешагнул через порог и на нетвёрдых полных ногах затопал прямо к царскому трону. Поднявшись тремя накрытыми пыльным ковром ступенями, он брякнул ножнами сабли о трон, обвалился в него и расположился, как ему было удобнее.

– Эй, вы?! – громко позвал он, и в палату мимо стрельцов впорхнули обе девицы в париках; они казались напуганными собственной дерзостью и словно ожидали, что их вот‑вот схватят и посадят в тюрьму. За ними так же неуверенно показались скоморохи и медведь на кожаном поводке, которого удерживал смугло‑чернявый цыганёнок. – Садитесь!

Он небрежно указал девицам на лавки бояр. Они с натянутым смешком устроились у стен.

– А вы играйте! – Князь движением носка сафьянового сапога подтвердил, что обращался сразу к обоим скоморохам.

Один загудел в дудку, другой нестройно ударил в бубен. Однако запеть и заплясать они не успели. Гуденье внезапно смолкло, испуганно звякнул и притих бубен. Войдя в палату, в дверях расправил плечи рослый и красивый боярин Илья Данилович Милославский, нагловатый от сознания, что он отец жены царя. Сопровождаемый двумя вооружёнными стрелецкими десятниками, он ступил несколько шагов вперёд и страшно медленно упёр руки в бока парчового кафтана. По‑хозяйски окинув взором незваных гостей, вдруг презрительно рявкнул:

– Вон!

Девицы сжались и ошпаренными кошками живо прошмыгнули за двери. Скоморохи, вмиг трезвея, потащили медведя, за которого спрятался цыганёнок. Когда их торопливые шаги в сопровождении размеренной поступи стрельцов удалились, Милославский шутовски поклонился спокойно оставшемуся на троне полному тёзке царственного зятя.

– Алексей Михайлович, – потребовал он насмешливо. – Ты чего так шумно хамишь? А узнает царь? А он узнает, можешь не сомневаться.

Львов вскинул тяжёлый подбородок, откинулся на троне.

– Твой зять дурак, – небрежно заметил он. – Меня, породного князя Львова лишил чина дворецкого, чтобы заменить каким‑то Ртищевым. А ты дурак вдвойне. Не видишь, что скоро и от тебя избавится.

– Я царский тесть! – гордо выставил тугой живот Милославский и приблизился к тронному возвышению.

– Я же говорю, дурак вдвойне. Вернётся победителем...– Львов вместо продолжения ковырнул ногтём меж зубов и сплюнул ему под ноги то, что там застряло, вынудив его остановиться. – Морозов названным дядькой ему был, с детства за отца, лошадью на спине катал. Ещё и на твоей старшей дочери женился, родственник и его и твой. А где он сейчас?

– Царь Алексей ему шкуру спас, – поколебленный в прежней самоуверенности, возразил Милославский. – Как ни как, а собой в бунт заслонил. Не тебе ли не помнить? Когда мы уже решили, всё, на пики Морозова поднимут. Он только и умолил народ пощадить его, как своего названного отца.

– Так что с того? Если сам не видишь, у других спроси, не вздохнул он с облегчением, что с тех пор Морозов крысой боится на свет показываться? Кто Морозов теперь для царя? Выпустил Морозов его из своего влияния, и всё. А был он посильней тебя. Я‑то хорошо помню, когда тебя в Кремле ещё не было. Казался дубом, которому всё ни почём. И того царь заменил дворянскими выскочками. – Львов будто попавший в засаду волк, хищно блеснул глубоко посаженными глазами под лохматыми, с проседью бровями. – У него теперь не мы, московские столпы, а беспородная сволочь в чести, Нащокин, Матвеев, Ртищев... – Скрипнув крепкими зубами, он свёл пальцы с разноцветными перстнями в дюжий кулак, сунул кулак Милославскому. – Этот дворянский сброд вот как надо держать, бесправной челядью! Заставлять их служить за подачки, но не подпускать к власти. А царь слюнтяй. В доверенные друзья и любимчики их определил. От самых родовитых, от нас, кто власть держал при отце его и пока он сам был в малолетстве, всё для него сохранил и преумножил, от нас избавляется! Выскочкам доверяет главные должности.