Расстрига заметил, что он с вызовом смотрит ему за спину, обернулся и искренне обрадовался, увидав Плосконоса.

– А, Фёдор, здравствуй! – приветливо сказал он.

Плосконос отложил книгу на лоток, как мог, улыбнулся в ответ. Улыбка не коснулась его холодных глаз, казалась неискренней, ни у кого больше не вызвала желания общаться с ним. Напряжённое молчание повисло между вольнодумцами. Расстрига ощутил всеобщую неловкость, простился с товарищами и отдалился от лотошного ряда с новым знакомым. Увлёкаясь ученическим вниманием Плосконоса к своим высказываниям и теряя чувство времени, он отправился с ним в сторону Вознесенских ворот. Уже на Тверской улице вдруг заметил, что прошли они довольно много.

Час наступил обеденный, и Плосконос предложил зайти в ближайшую недорогую харчевню и перекусить. Смущение Расстриги было красноречивее слов, и Плосконос быстро заверил его, что угощает друга и это будет только справедливой платой за то новое и во всех отношениях любопытное, что он от него узнал. Они свернули в переулок, вышли к полуподвальной харчевне в большом кирпичном доме и спустились к входу в её чрево, которое после открытой двери, у порога дохнуло на них парным теплом и приглушённым гомоном многолюдства. Просторный зал харчевни был заполнен до отказа. На лавках за длинными столами, в три ряда расставленными под сводчатым потолком, сидели, как горожане, представители самых разных занятий, так и какие‑то наёмники иностранцы при шпагах, купцы перекупщики, мелкопоместные дворяне при саблях и мушкетах, вызванные из поместий для несения в столице очередной краткосрочной службы. Запахи жареных рыбы и мяса, лука и грибов плавали во влажном и застоялом воздухе, пробуждая требующий немедленного утоления голод. Плосконос и за ним Расстрига прошлись между рядами столов и лавок, выискивая, где присесть, и увидели возле угла как раз два нужных им места. Но там, на лавке стояли пустые оловянные чашки, словно кто‑то отошёл и таким способом хотел придержать места до возвращения. Как границей отделяя себя теми чашками от других сидящих, в самом углу, сбоку от сводчатого окна пьяно сутулился над краем стола Удача. Он уставился в вино в своей кружке, и её почти касались: большое медное блюдо с недоеденной жареной курицей и порубленной капустой и малое блюдо, на котором остался в сиротливом одиночестве блин с грибами.

Расстрига протиснулся меж шершавой стеной и спинами жующих и пьющих и наклонился к нему над ухом, тронул за плечо.

– Не знаешь, можно здесь сесть? – задавая вопрос, он приветливо заулыбался, как будто испытывал искреннее удовольствие от неожиданной встречи со старым приятелем.

Удача глянул на него. Холодные, с отсутствующим взглядом глаза стали оттаивать, словно зимний снег от тёплого ветра начала весны.

– Тебе можно, – отозвался он вполголоса, и нахмурился при виде Плосконоса.

Но ничего не сказал, когда тот без спроса убрал с лавки обе чашки, уселся, по привычке оценивающе и бегло осматривая соседей.

– Что? Зазноба сердца мучает? – мягко спросил Расстрига, устраиваясь рядом и намекая на причину его настроения. – Или просто скуку запить вином хочешь?

Вместо ответа Удача поднял руку, подзывая хозяина, который возник из пристройки для стряпни. Краснощёкий хозяин заведения, выпячивая тугой, укрытый передником живот, охотно подошёл, и наклонил голову в готовности выполнить любой его заказ. И согласно кивнул, когда он распорядился, указав пальцем на Расстригу:

– Повтори, что давал мне.

– Мне то же самое, – прислушиваясь к их разговору, вставил Плосконос.

Когда хозяин сам лично направился исполнить, что у него потребовали, Удача наклонил кружку на ребро. Не отрывая кружку от стола, наблюдая за затиханием волнения поверхности вина, сумрачно и раздельно выговорил для Расстриги: – И зазноба, и скука, и друга поминаю. И пытаюсь разобраться, что мне от этой жизни надо. – Хмыкнул и криво ухмыльнулся. – Дом купить, что ли?

– Эк, тебя, – доброжелательно произнёс Расстрига и качнул головой. – Жениться задумал? Или блажь? – Подождал, не услышал ответа и продолжил, голосом давая знать, что понимает его настроение: – Как‑то трудно представить степного жеребца счастливым, когда он постоянно проживает в конюшне, пусть и самой лучшей. Или бродит стреноженным золотой цепью на одном и том же, даже самом сочном выпасе. Без женитьбы что, никак нельзя? Или девка не такая?

Удача тяжело вздохнул, кивнул на Плосконоса.

– С кем это ты пришёл?

Расстрига замялся. Наконец решился, наклонился к его уху, объяснил заговорщически.

– На печатном дворе служит. Небольшой труд о совести и власти готовлю. Так он знает с кем свести, чтоб разрешение получить и дёшево напечатать. Знакомый его как будто и деньгами на издание помочь может.

– На печатном дворе, говоришь?

Он уставился на безобразно приплюснутый нос Плосконоса, начиная того раздражать откровенно неприязненным взглядом.

– Ну что уставился? – наконец прорвало Плосконоса, и в его надтреснутом голосе прозвучала угроза; она предательски выдала подлинное нутро волка, который прикидывался овцой.

Ему как будто стало наплевать на удивление Расстриги. Напрягшись, наморщив лоб, он пытался вспомнить, где мог пересечься на своём извилистом жизненном пути с продолжающим дерзко смотреть на него незнакомцем, который, казалось, хорошо знал его. Он улавливал в воспоминаниях неприятные впечатления, однако впечатления эти были смутными и ничего ему не говорили. Расстрига догадался, что Удача ищет ссоры, забеспокоился, вмешался:

– Да зачем вам ссориться?..

Не слушая его увещеваний, Удача наклонился в сторону Плосконоса.

– Ложь про печатный двор, – отчётливо сказал он, как если бы точно знал, что говорил. И напомнил, что было понятно им двоим, но звучало бессмыслицей невольным свидетелям за столом: – У подлого шакала были золотые монеты в красном бархатном кошеле с белым орлом. Полученные за обещание вонзить нож в спину царского разведчика, который мешал шведскому сановнику и одному боярину. – Он ощерился в издевательской насмешке и продолжил, старым знакомым подмигнув насторожившемуся Плосконосу: – Но не воспользоваться шакалу золотом. А?

Злоба исказила лицо Плосконоса. Он вскочил, толкнул животом длинный стол, а икрами ног лавку, так что сидящие вокруг, каждый по своему, выразили недовольство, отвлеклись от еды и питья.

– Ты?! – прохрипел он в ярости и выхватил скрытый одеждой узкий четырёхгранный нож.

Сразу же броситься на Удачу ему помешал сосед немец из наёмников, успевший намертво, словно клещами, обхватить сзади его правый локоть. Плосконос с резкого поворота, ударом другого локтя разбил немцу нос, оттолкнул его спиной, но немец оказался упрямым, падая на приятелей иноземцев, не ослабил хватки, повалил с собой.

– Москва – Третий Рим! – монах за другим столом вдруг вскинул на шум ругани и возни тел сморенную хмелем патлатую голову и звучно трахнул кружкой о блюдо.

– Он доносчик Морозова! – объясняя Расстриге, спокойно показал Удача на Плосконоса. И, как ни в чём не бывало, опустился на своё место.

– Доноситель Морозова! – отозвался кто‑то услышавший его пронзительно высоким, полным ненависти выкриком.

На Плосконоса навалились одни, за него вступились другие, и грохот опрокинутых стола и лавок смешался с топотом сапог по другим столам, звоном и треском бросаемых кружек, блюд, деревянных ложек, криками торжества и проклятий, которые сопровождали падение тел, удары кулаков и всем, чем придётся. Выбежав из поварской с деревянной, для смягчения ударов обмотанной свиной кожей дубинкой хозяин харчевни в сопровождении вышибалы, увальня с пудовыми кулачищами, ворвались в гущу дерущихся, чтобы разнять их. Но сами оказались поглощёнными всеобщей потасовкой, словно лодка бурлящим водоворотом. Казалось, только Удача не принимал в этом участия. Он сидел в углу и сумрачно пережёвывал, что с блюда на коленях отщипывал от курицы и отправлял в рот. Время от времени он вяло отпихивал падающих к нему, отступающих, как если бы происходящее в зале ему досаждало и только.