На Бабеке золота – непочатый край, и еще есть жемчуг. Некоторые пожилые туземцы из поселения на берегу той кубинской бухты, в которой стояли на якоре испанские корабли, утверждали, будто жители Бабеке, и мужчины и женщины, носят золото и на шее, и на руках, и на ногах, и не только золото, но и множество вязок жемчуга. Выкладывая подробности об этом острове несметных сокровищ, индейцы неизменно указывали рукой на юго‑восток, почти в том направлении, куда надлежало бы плыть испанцам, возвращаясь на родину.
Колон проникся уверенностью, что яркий луч истины осветил его географические концепции.
Бабеке, без сомнения, и есть остров Сипанго, оставленный ими у себя за спиной, прежде чем они прибыли к этому побережью материковой земли, принадлежащей к Азии и к владениям Великого Хана.
Нужно повернуть носы каравелл так, словно они отплывали в Испанию.
Теперь он знал, где же этот Сипанго – «остров с золотыми кровлями»; следовало как можно скорее отправиться к этому острову, отложив обследование материковой земли на будущее.
Глава II
О том, как Лусеро, наглотавшись дыма тлеющей головешки, заболела на суше морской болезнью и как она и Фернандо повторили первые шаги Адама и Евы.
Пока двое белых шагали в качестве послов адмирала внутрь страны, сам он решил использовать якорную стоянку в этом своего рода озере, образуемом рекой при ее впадении в море, в этой превосходной, глубокой гавани без подводных камней и с отличным пляжем, чтобы вытащить на берег корабли.
Он вошел со своей флотилией в этот разлив, поднявшись до того места, где вода стала пресной. Высадившись, Колон поднялся на пригорок, чтобы рассмотреть оттуда окрестности, но ничего не увидел из‑за густых лесов, как всегда свежих и благоуханных. Воздух здесь был насыщен запахами ароматических трав, и зеленое лоно рощ, оглашаемое немолчным пением птиц, трепетало от зари до зари.
Сразу же на плотах и в челноках появились индейцы, чтобы получить погремушки и вязки стеклянных бус в обмен на все ту же хлопковую пряжу и сети, в которых они спали, – гамаки.
В воскресенье 4 ноября адмирал на рассвете сел в свою шлюпку и велел отвезти себя на берег, где он хотел пострелять из арбалета птиц, пение которых так услаждало его накануне.
Мартин Алонсо Пинсон с пикой в руке бродил по лесу в поисках сокровищ, сулящих настоящую выгоду; вскоре он кинулся искать дона Кристобаля, громко крича: «Корица! Корица!»
Пинсон держал в руке две какие‑то палочки, принятые им за корицу. Один матрос с «Пинты», португалец, участник плаваний к берегам Африки, заявил, что он достал эти палочки у встречного индейца, который нес две большие связки точно такой же корицы. Контрамаэстре с «Пинты», в свою очередь, утверждал, что он видел в лесу много коричных деревьев. Страстное желание найти азиатские пряности, охватившее всех как поветрие, побуждало предполагать существование их в каждом дереве неизвестной породы, распространяющем приятный и сильный запах.
Адмирал, вообразивший, будто к ним и в самом деле привалило наконец подлинное богатство, отправился вместе со всеми, кто оказался рядом, обследовать эти деревья. Они не замедлили убедиться, что заманчивая находка – чистейшая иллюзия. Колон показал образцы корицы и перца, взятые им в Севилье, некоторым индейцам, но те остались верны себе. Что бы им ни показывали, они никогда не выражали ни малейшего удивления. Все это есть и у них, и притом в неимоверном количестве, но только не здесь, а дальше, всегда где‑то чуточку дальше, по направлению, как они указывали, на восток.
Поскольку день был воскресный и команда флотилии отдыхала, многие съехали на берег, чтобы повидать эту землю. На следующий день, в понедельник, флагманский корабль и две каравеллы приблизились к пляжу, чтобы очистить днища от приставших к ним трав и ракушек. Осторожности ради Колон велел очищать днища трех кораблей не сразу, а одно за другим, так, чтобы два корабля на случай внезапного нападения оставались всегда на воде, «хотя эти люди, – сказал адмирал, – безусловно надежные, и можно было бы безо всякого страха вытащить на сушу одновременно все три судна».
Это воскресенье было для Лусеро и Фернандо Кузваса самым радостным днем за все плавание. Впервые они получили возможность вместе съехать на берег.
Они не раз уже высаживались на землю, побывав на первых открытых экспедицией островах, но всегда порознь. Лусеро, кроме того, часто сопровождала дона Кристобаля в его поездках на шлюпке с флагманского корабля. Из шлюпки она любовалась лесами, окаймлявшими берега бухт и рек, или совершала вместе с адмиралом небольшие прогулки по лесным зарослям. Эти земли, столь не похожие на все то, что Лусеро видела до сих пор, населенные странными, невиданными доселе людьми или пустынные и погруженные в глубокое безмолвие, иногда еще более тревожное, нежели монотонный немолчный гул тысячи шумов ничем не стесняемой, непрерывно дышащей и обновляющейся природы, вселяли в нее какое‑то внутреннее беспокойство. Внимание и взоры дона Кристобаля приковывал к себе лишь раскрывавшийся перед ним ландшафт, и хрупкому слуге, который нес за своим господином его арбалет, или пику, или мешочек с привезенными из Испании образцами пряностей, приходилось самому справляться со своими страхами и тревогами.
Фернандо Куэвас, обычно съезжавший на берег с i руппой матросов «Санта Марии», мог ознакомиться с пновь открытыми землями гораздо основательнее Лусеро. Выпрыгнув из баркаса, матросы тотчас же направлялись в индейский поселок, представлявший собой скопление беспорядочно разбросанных больших хижин, или бойо, конические крыши которых увенчивал дымоход, являвшийся на самом деле вовсе не дымоходом, а коньком кровли, образуемым одной из сторон соломенного снопа, надетого на сходящиеся кверху стены этой постройки. Иногда индейцы, завидев белых, пускались бежать, и тогда, как бы дружелюбно те им ни кричали, приглашая остаться, все было тщетно, потому что крики матросов лишь прибавляли прыти ногам туземцев. В других местах благодаря индейцам, которых адмирал возил на своих кораблях и которые изъяснялись знаками с белыми и успокаивали своих соплеменников на их языке, испанцы и краснокожие вступали между собой в сношения и начинался обычный торг – покупка матросами хлопковой пряжи и прочих ненужных вещей вроде лоро и попугаев, в обмен на все те же бубенчики и вязки стеклянных бус.
В этих жилищах матросы ели, случалось, местный хлеб, называемый туземцами касабе, пробовали клубни и жареные зерна проса или кукурузы, отдавая взамен сухие морские галеты, политые патокой, – небесную пищу, достойную могучих, вышедших из океана волшебников.
Никогда Куэвас не возвращался из подобных поездок на берег без букетика каких‑нибудь необыкновенных, издающих приятный запах цветов для адмиральского пажа или без пестро раскрашенного гамака, позволявшего Лусеро устроиться на ночь у себя в рубке кормовой башни на этой качающейся постели, куда более приятной в душные тропические ночи, чем тюфяк. А с первыми солнечными лучами гамак уползал в какой‑нибудь уголок, словно змейка с многоцветною чешуйчатой кожей. Привозил ей Куэвас из этих экспедиций, особенно вначале, и какую‑нибудь голубую, красную или зеленую птицу, попугая или же лоро, но в последнее время он решил, что не к чему ей дарить пернатых все той же породы. Ведь их было теперь так много! На борту «Санта Марии» и двух других каравелл не нашлось бы, пожалуй, ни одного человека, который не был обладателем двух или трех таких птиц. Они горланили в любой час, расхаживая по площадкам кормовой и носовой башен или по средней палубе кораблей, как будто окончательно завладели этим плавучим мирком; они усаживались на борт, свешиваясь над ним и балансируя, чтобы сохранить равновесие, на жерла бомбард и небольших кулеврин; они поднимались вприпрыжку по ступеням веревочных лестниц рангоута, и с рей или с самой верхушки мачты кричали во всю мочь, смотря на рощи ближнего берега, словно хвастались тем, что взобрались так высоко, и красовались, обосновавшись в этом плавучем лесу, на глазах у своих сородичей, ведущих оседлую жизнь и прилепившихся к сухопутным лесам.
