Знаменитый итальянский гуманист Пьетро Мартир из Ангьеры, весьма ценимый Саламанкским университетом духовник королевы, сообщая ближайшим друзьям при папском дворе различные испанские новости, упомянул между прочим и о Колоне. В мае 1493 года, то есть после приема, оказанного Колону королевской четой, Мартир говорит о нем в следующих выражениях: «…возвратился из плавания к западным антиподам некий Кристобаль Колон, лигуриец…»; сверх этого, он посвятил его путешествию еще три строки, вслед за чем перешел к другим темам, как если бы это событие было, на его взгляд, чем‑то весьма незначительным.

Лишь по истечении четырех месяцев Пьетро Мартир стал воздавать должное сделанным Колоном открытиям, и его новое отношение к ним свидетельствует, очевидно, о переломе, который произошел в сознании просвещенных люден того времени.

Возможно, что доверие к адмиралу окрепло не само по себе и не в придворных кругах, но под влиянием сообщений с юга, из Севильи и из морских гаваней Андалусии, где оставались Пинсоны и некоторые другие штурманы, участники этого заокеанского плавания. Точные, трезвые и содержательные рассказы этих опытных моряков убедили, надо полагать, даже тех, в ком Колон своими речами, полными фантастических преувеличений, неизменно вызывал недоверие и сомнение.

Пьетро Мартир сблизился с адмиралом и не раз его расспрашивал о заморских краях, но при этом, подобно другим образованным людям эпохи, допуская, что Колон и в самом деле открыл новые острова, он сомневался однако, находились ли они, как настаивал дон Кристобаль, действительно по соседству с Гангом и провинциями материковой земли, подвластными Великому Хану, ибо Пьетро Мартир думал, что земной шар значительно больше, чем предполагал зтот прославленный мореплаватель.

Адмирал моря Океана торопил испанских монархов разрешить ему вторично пуститься в путь.

Его радовали великие почести, оказанные ему в Барселоне.

Короля во время его прогулок по улицам сопровождали с одной стороны наследный принц дон Хуан, с другой – дон Кристобаль Колон. Его братья Бартоломе и Диэго получили зпание кабальеро с правом ставить перед своим именем почетное титулование «дон». Самому Колону монархами был пожалован герб с изображением на геральдическом поле его недавних открытий. Его сыновьям Фернандо и Диэго открылось придворное поприще, поскольку они стали пажами принца дона Хуана – честь, которой удостаивались лишь отпрыски наиболее знатных родов.

Даже привезенных адмиралом индейцев коснулись отеческие заботы и почести.

Королева Исабела сразу же занялась их обращением в христианскую веру. Все они проявляли готовность и старание подражать всему, что бы ни видели и с чем бы ни сталкивались, осеняя себя крестным знамением или становясь на колени и отбивая земные поклоны, словно совершали некие магические обряды. Поскольку духи белых людей были могущественнее их духов, им казалось логичным при помощи зтих телодвижений выказывать свое одобрение словам одетых в черное колдунов – ведь их почтительно слушались все остальные, носившие платье ярких цветов и оружие, которое блестело, точно стекло, и обжигало своим острием совсем как огонь.

Все они были опрошены, не хотят ли креститься, и все как один ответили на это согласием. Их высочества короли и светлейший принц дон Хуан были их восприемниками.

Одного из индейцев, самого знатного среди них, так как он приходился родственником кацику Гуанакари, нарекли доном Фернандо Арагонским, и он был возведен в дворянство. Другого скрестили доном Хуаном Кастильским; равным образом, были даны христианские имена и остальным.

Дон Хуан Кастильский был оставлен в королевском дворце, с ним обращались как с сыном знатного кабальеро, и он стал любимцем королевской четы, тогда как остальные индейцы, перешедшие в христианство, отправились с адмиралом во второе его плавание. Дворцовому майордому, которого звали Патиньо, было поручено обучить дона Хуана Кастильского кастильскому языку, но спустя некоторое премя, уже научившись ему, он умер, быть может вследствие резких перемен климата, которым подвергался, находясь при этом вечно кочевавшем дворе, колесившем по всей Испании, в зависимости от обстоятельств.

Среди всех этих милостей, расточаемых испанскими государями адмиралу и лицам, сопровождавшим его в плавании за океан, он часто с затаенной тревогой думал о людях, оставленных им в крепости Навидад. Это и побуждало его то и дело напоминать королям о «принадлежащем им в новооткрытых землях поселке», который в непродолжительном будущем должен значительно разрастись. И несколько хижин во владении короля Гуанакари с окружающим их жиденьким палисадом превращались в воспоминаниях адмирала в большой и богатый город.

Ради выигрыша времени короли в нескольких направленных ими в Севилью посланиях повелели дону Хуану Родригесу де Фонсеке, архидиакону кафедрального собора в названном городе, заняться подготовкой новой, на этот раз состоящей из многочисленных кораблей флотилии, которой, после того как она будет собрана, адмирал был намерен произвести смотр.

Этот архидиакон, а впоследствии епископ Фонсека любил всей душою морское дело, и хотя подготовка флотилий считалась в те времена ремеслом бискайцев, а не епископов, католические государи всякий раз, как появлялась нужда в новой эскадре, неизменно обращались к нему. Вплоть до своей кончины епископ Фонсека был чем‑то вроде морского министра, а также министра колоний: он был организатором всех направлявшихся в Новый Свет экспедиций, и он же добывал королевские разрешения для продолжателей дела Колона.

Первое путешествие дона Кристобаля представляло собой, в сущности говоря, предприятие романтическое – ему недоставало практической хватки и подготовки, да и снаряжено оно было в высшей степени скудно. Расчеты Колона больше строились на надеждах и на вере в свою удачу, чем на положительных основаниях, и если его плавание завершилось благополучно, то причина этого – лишь в поразительно благоприятном стечении обстоятельств, в том, что оно протекало, как говорится, без сучка без задоринки – словно сама природа способствовала ему, – кроме бури на обратном пути.

Второе из четырех путешествий адмирала было оснащено и продумано лучше других, но, осуществляя его, он допустил столько ошибок, что во время третьего путешествия начался закат его славы, а четвертое и последнее, затеянное им с целью реабилитации своего имени, закончилось страшным провалом.

На следующий день после приема монархами Колона и его моряков Куэвас и Лусеро пустились на розыски дома, в котором проживал доктор Акоста, один из врачей короля.

Команды каравелл, открывших новые земли, были размещены на верфях барселонской гавани и здесь дожидались выплаты им королевскими казначеями второй половины жалованья за участие в экспедиции. Эта выплатасостоялась с некоторым опозданием, поскольку двор, как всегда, был без денег.

Двое слуг в конце концов проникли к знаменитому кордовскому ученому медику. Он любовно посмотрел на Лусеро, нисколько не удивившись тому, что она одета как паж.

– Моя мать велела мне повидаться с вами и слушаться вас во всем как отца.

Доктору показалось, будто он уловил в глазах девушки, устремленных на него вначале с вопросом, выражение твердой уверенности, когда она произносила последнее слово. Быть может, прекрасная еврейка из Андухара поведала ей без утайки об их общем прошлом. Но так как эта беседа происходила в присутствии Фернандо Куэваса, доктор сказал решительным и суровым тоном, пресекавшим возможность возвращения к этой теме:

– Я люблю тебя как отец, хотя я не отец тебе, и, пока я жив, ты можешь рассчитывать на мою помощь, как может рассчитывать на нее и твоя мать.

Их матросское существование кончилось. Людей адмирала в ближайшем будущем ждало увольнение. Кто хотел отправиться с ним во второе путешествие, тем надлежало вернуться в Севилью. Архидиакон Фонсека собирался «поставить стол», чтобы набрать команды для восемнадцати или двадцати кораблей. Ну, а юная пара? Каковы были ее намерения?