Через полчаса кормчий опять пошел на нос и теперь уловил стон настолько мучительный, что насторожился. Ничего не видя в темноте, он зажег хворостину и начал оглядывать палубу. И в отдалении от остальных товарищей он увидел скорчившуюся фигуру Нафо. При слабом свете было видно, что лицо халдея бледно, покрыто потом и искажено страданием. Тронув плечо, финикиец ощутил холодную липкую кожу.
– Что с тобой?
– Ничего…, не обращай внимания… – прозвучал прерывистый шепот.
Не требовалось больших познаний в медицине, чтобы понять, насколько серьезно болен товарищ. Кумик сейчас же распорядился перенести больного в каюту, откуда раненый сириец немедленно ушел сам. Здесь, при свете фонаря, кормчий смог хорошенько расспросить больного, причем все время приходилось гнать из дверей встревоженных товарищей – пугающая весть сразу подняла всех на ноги. Живот больного напоминал доску, прикосновение к нему сопровождалось стонами сквозь зубы. Ясно было главное: у Нафо грозная болезнь в животе – разлитие желчи,[67] и без лекаря тут не обойтись. На берегу не было видно ни огонька, и все моряки бросились к веслам, стремясь быстрее привести «Дом» к городку или большому селению. Можно было подумать, что у них не было тяжелой работы предыдущей ночью, сегодняшним днем и вечером. Попутный ветер немного посвежел, словно тоже стараясь помочь общему делу.
Однако на берегу была либо тьма, либо отдельные огоньки, да и те на отдаленных возвышенностях – видимо, костры пастухов. К утру измученные люди сели отдохнуть и подкрепить силы едой. К этому моменту состояние больного изменилось к худшему: тело уже горело, лицо стало багровым, даже дышать ему стало тяжело. И здесь судьба словно смилостивилась – на берегу показалось довольно большое селение. Нечего было и думать перевозить больного на берег, даже толчки корабля от волн отдавались усилением болей в животе бедняги. Тут же спустили плот, и Кумик, знакомый с местным языком, лично отправился с тремя товарищами на берег. Несмотря на ранний час, собравшиеся доить коров женщины были уже на ногах, и от них удалось быстро узнать место жительства лекаря. Зато возникло неожиданное препятствие: лекарь, напоминавший чем‑то деревенского колдуна, наотрез отказался отправляться на чужеземный корабль, даже за хорошую плату. Видимо, похищение жителей моряками были здесь не редкостью.
Кумик без колебаний предложил остаться на берегу в качестве заложника. Правда, товарищи сразу возразили – а кто будет объясняться с лекарем на корабле? Пришлось переиграть – заложниками останутся все трое. Лекарь согласился, но отказался плыть на плоту – его должны были перевезти на лодке местные рыбаки. Получив задаток и передав заложников в руки сельских стражников, он с Кумиком направился к берегу. На борт «Дома» лекаря и кормчего буквально втащили на руках. Однако возле больного пробыли недолго, так как лекарь ничем помочь не мог, лишь прочел какое‑то заклинание, после чего больной впал в забытье. Лекарь даже отказался от второй части платы, лишь бы скорей уехать.
Сразу после возвращения отпущенных товарищей «Дом» сорвался с места. Возникло настоящее соревнование для халдея между приближением смерти и прибытием в родной дом. Всем вдали чудилось устье большой реки, тем более что вода в море приобретала все более явственно желтовато‑коричневый оттенок – явный признак заноса ила из устья. Вечером Нафо очнулся, лицо его заострилось и приобрело землистый цвет, сознание было то ясным, то спутанным. Паладиг сел рядом на какой‑то ящик и ловил каждое слово старого друга, удерживал его в моменты возбуждения. В минуты просветления халдей шептал три женских имени и одно мужское (это он обращался к жене, дочерям и сыну), название родной деревни и слова: «Вперед, домой». И еще попросил вынести его на палубу, где морской воздух и заходящее солнце, где еще видны берега его родины. Поскольку терять было уже нечего, последнюю волю умирающего исполнили со всеми предосторожностями. На палубе Нафо не мог даже шептать, только несколько слез скатилось из глаз в тот момент, когда солнце село в море на западе, перед воротами в его дом. Паладиг сидел рядом, подавленный горем.
Многие товарищи также не могли сдержать слез. Пройти столько испытаний на чужбине, вырваться из самых безнадежных ситуаций, уцелеть прошлой ночью в последней битве на море – и умирать от какой‑то болезни перед самым свиданием с родными и близкими! И почему эти болезни не тронули Нафо при голодовках, страданиях от жажды в пустыне, при изматывающих тело переходах, в страшных бурях и битвах – и настигли здесь, в тихом заливе? Силы иссякли?[68]
Умершего завернули в кусок паруса и унесли в трюм, в прохладное место. Поскольку уже завтра тело будет доставлено на родину, нет смысла хоронить его по морским обычаям, в пучине. И опять все прочитали искупительные молитвы, а затем без сил улеглись спать. Утром все старались не смотреть друг на друга, словно были виноваты в смерти друга. Паладиг отошел от товарищей, стоял на носу корабля, всматривался вдаль и не отвечал на вопросы. У первого же селения Кумик сделал остановку, купил целый мешок соли, которой засыпали тело внутри паруса.
Между тем не только суша, но и море вокруг становилось все более оживленным. Повсюду сновали лодки разных размеров, плыли парусные баркасы с грузами, большие связки бревен с плотогонами. Часто люди подплывали к «Дому» и пытались завязать деловые разговоры, а то и просто удовлетворить любопытство. Однако и кормчий, и гребцы отмахивались. Лишь когда впереди отчетливо обозначились песчаные отмели – речные наносы, Кумик сам начал расспрашивать лодочников о фарватере, а когда стало видно окруженное густой зеленью устье огромной реки – о местонахождении рыбацкой деревни. Заводить «Дом» в реку было, в принципе, возможно, но Кумик воспротивился: это ведь устье Тигра, а не Евфрата. Вместо этого оставили судно на рейде, в стороне от оживленной магистрали, а тело в саване доставили к берегу на плоту.
На берег высадились Паладиг и Гато, они никому не уступили права отдать товарищу последний долг. Кумик остался на корабле, ему ввязываться в «сухопутные» дела не следовало. На ассирийце была богатая одежда, на шумере – простая; уже была разработана новая легенда, вполне пригодная для деревенских жителей. Паладиг должен был изображать владельца судна, у которого покойный служил матросом и умер от тропической лихорадки месяц назад (сказать жене, что умер накануне, было бы слишком жестоко). А он, честный человек, пришел отдать родственникам причитающееся жалование. Поскольку деревня находилась в пределах видимости, Паладиг не стал перегибать палку и нанимать для важности повозку. Двое азиатов остались на берегу охранять плот с телом покойного.
До деревни добрались скоро, по хорошей дороге, так же быстро Гато выяснил на шумерском языке, где дом Лашиты, жены Нафо. Здесь, в рыбацкой деревне, дома были устроены иначе, чем в селении скотоводов: заборы невысокие, дворы просматриваются с улиц, дома обращены окнами в любую сторону. И жилище Нафо знало когда‑то лучшие времена. Теперь забор местами покосился, части досок не хватало, сад был ухожен, но ветки деревьев давно не обрезались. И дом, довольно просторный, заметно постарел: краска сильно осыпалась, деревянная резьба кое‑где выпала, тес крыши лежал волнами. Люди, указавшие Паладигу нужный дом, остановились неподалеку и с любопытством ожидали развития событий; несколько женщин, присоединившиеся к ним, разговаривали так громко, что привлекли внимание хозяйки. К калитке приблизилась женщина в скромной опрятной домотканой одежде и вязаной шапочке; гости сразу заметили, что признаков траура в наряде нет. Ассириец с болью в сердце подумал, что теперь ей придется надеть вдовий наряд. Хозяйка приблизилась с недоуменным выражением лица. Трудно было определить ее возраст; восточные женщины вообще старятся лицом довольно быстро, а тревога за мужа и наступившая нужда не способствовали сохранению молодости.
Заговорил с женщиной Гато, он представил богато одетого спутника как владельца корабля, затем сразу разрубил узел, высказав подготовленную версию. Лашита выслушала рассказ довольно спокойно, не стала голосить, только побледнела и навалилась грудью на калитку. Пробормотав что‑то вроде: «Я этого давно ожидала», она впустила гостей и пошла к дверям, но по дороге покачнулась и была подхвачена двумя парами рук. Уже приблизившиеся к забору односельчане всполошились, послышались тревожные выклики. Гато махнул им рукой, сказал: «Приходите завтра», и все трое вошли в дверь. Внутри дома также царила бедность, но чистая и опрятная. Сразу за сенями оказалась довольно просторная комната для приема гостей, со скамейками вдоль стен, но без столов – видно было, что гости здесь давно не собирались. На беленых стенах оставались светлые прямоугольники от висевших когда‑то ковров. В комнату из боковой двери вошел высокий худой отрок лет четырнадцати, с красивым тонким лицом и серыми внимательными глазами – сын Нафо, совершенно на отца непохожий. Хозяйку поспешно посадили на скамью, мальчика послали за водой. Очень быстро женщина пришла в себя, обняла сына и прошептала:
