* * *

– Вот так спят! – засмеялся Хлопуша, когда выпущенное капралом первое ядро упало в лесу. – Ишь, встречают.

– Ништо! – беззаботно ответил Чумак. И, обернувшись назад, к своим пушкарям, крикнул: – А ну, ребята, давай‑ка сюда тетку Дарью.

Хлестнув коня, Чумак поскакал вперед. Его пушкари, перебирая руками спицы, потащили за ним «тетку Дарью», широкогорлую полевую пушку. За пушкарями поскакали Хлопуша и Жженый.

По указанию Чумака «тетку Дарью» установили на невысоком холме. Чумак сам навел ее и приложил к затравке фитиль. «Тетка» кашлянула так, что разбудила в горах эхо.

– Перенесло, – сказал Жженый, не видя дыма.

Но Чумак, поймавший ухом разрыв брандскугеля, улыбнулся самодовольно.

– Балуешь! Николи этого не бывало. Наша тетка без промаху бьет. Слышь, на заводе разорвалась.

«Тетке» ответила с вала заводская пушка. Ядро легло недалеко, спугнуло кучку конников, но без вреда для них.

– Годи, молодцы, – крикнул пушкарям Жженый, все время внимательно приглядывавшийся к заводским валам. – Годи, не стреляй. Там всего‑то один человек мельтешит. Что за оказия? А ну‑ка, Федор, езжай за мной. Разрешишь, господин полковник, разведку сделать?

Хлопуша согласливо кивнул головой. Жженый и Чумак поскакали к заводу. Остановившись под валом и задрав голову, Жженый крикнул:

– Кто есть живая душа, выглянь!

В амбразуру рядом с пушечным стволом высунулась голова капрала.

– Чего надоть? Чего под нашими стенами трепака бьете?

– Это ты, дедка! – обрадовался знакомому Павел. – А ну, глянь на меня. Узнаешь?

Капрал долго из‑под руки смотрел вниз. И вдруг заулыбался:

– Никак заводский наш, литейщик Павлушка Жженый.

– Я самый! Помнишь, на хуторах у жигарей меня ловил? Ловко я тогда тебя вокруг пальца окрутил?

– Был грех, – смущенно крякнул капрал. – Да ведь служба не дружба, не бабья ласка. Зачем кликал?

– Ты что там один, как неприкаянный, болтаешься? Сдавайся! Нечего зря порох травить.

– Без приказа не могу, – капрал упрямо затряс головой. – Ты парень, раздобудь мне какого ни на есть начальника, пущай прикажет, тогда и ворота настежь.

– Да ты, дедка, очумел! – захохотал Жженый. – Уж не самого ли хвельдмаршала Румянцева тебе раздобыть? Теперь наше, мужичье царство, и выше нас начальников нету.

– Болтай зря! – рассердился капрал. – Тебе смешки, а меня потом за измену присяге шпицрутенами расфитиляют. На кой ляд сдалась мне та присяга, а все ж шкуры своей и старых костей жаль. Не сладко, чай, и мне одному‑то здесь. Все мои гарнизонные, верно, как крысы, разбежались. Один вот остался. И со всех сторон меня с валу тащат. То Василь Агапыч, а то вот ты.

– Агапыч? Приказчик? – удивился Жженый. – Вот продажная лиса, переметнулся. Ну, годи, не поздоровится ему! Довольно от одного стана к другому метаться. А ты, дедка, перестань дурить. Отворяй ворота! Навоевался, чай, на своем веку. Хватит!

Капрал долго молчал, глядя в землю, насупя ежом торчавшие седые брови. И сказал решительно:

– Все же без приказу я ни‑ни!.. Отъехали бы вы, ребята, в сторонку. Я счас опять палить начну, не задеть бы случаем вас, – мирно и деловито закончил он.

– Вот старый грех! – обозлясь, выругался Чумак и потянул из седельной кобуры пистолет. – Помазали ему баре губы масленым блином, так он и крест забыл! Я его за послушание начальству в рай отправлю.

– Брось! – Жженый схватил его за руку. – Он не вредный дед, только упрямый шибко и службу строго блюдет. Не замай его, Чумак.

Повернувшись в сторону опушки, сложив руки трубой, Жженый крикнул:

– Ребятушки‑и!.. Шту‑у‑урм! На слом!..

Лавина тел – конные, пешие оторвались от пушки и понеслись к заводу. Конница неслась прямо по полям, глубоко увязая в сырой еще земле и высоко подбрасывая копытами большие черные комья земли. Башкиры и киргизы скакали с саблями, поднятыми над головами, с ножами в зубах. Перед конной лавиной краснел Хлопушин чекмень. Хлопуша скакал, как истый степняк, поджимая ноги в стременах под брюхо своего горячего Орешка. Пешие побежали к заводу по тракту.

На крик Жженого ответили многоголосые крики, вопли, рев и отчаянные визги кочевников:

– На слом!.. Ура!.. Наша берет!.. Ал‑ла!.. На слом!..

Хлопуша первым подскакал к воротам, скатился с седла и брякнул рукоятью сабли в дубовые, обитые железом доски:

– Отворяй!.. Именем государя!

Ответом было молчание. Лавина атакующих докатилась до ворот и тоже остановилась. Жженый, обернувшись, крикнул:

– Робя, вон то бревно тащите! Ворота бить.

Но заскрипели вдруг протяжно и жалобно воротные петли. Оба тяжелых полотнища распахнулись настежь. В открытых воротах стоял одиноко Агапыч, склонив голову в низком поклоне, с хлебом‑солью на вытянутых руках.

– Добро пожаловать, гости дорогие, – сладенько и умильно пропел приказчик. – Давно вас ожидаем. Благословен грядый во имя господне!

Хлопуша шагнул в ворота и протянул руки к хлебу‑соли. Но откуда‑то сбоку вывернулся неожиданно Жженый и ударил из‑под низу по подносу ногой. Коврига хлеба и солонка отлетели далеко в сторону, поднос брякнулся о камни. Хлопуша удивленно и гневно повернулся к Жженому.

– Да ведь это он, – сказал Павел, – приказчик, главный наш зловред!

А приказчик уже убегал в глубь двора, спотыкаясь о поленья, разбросанные пушечным выстрелом пугачевцев.

ПОБЕДА

Теснясь, переругиваясь, крича надрывно, вливались в заводские ворота еще не остывшие от боевого неизрасходованного пыла – работные, чердынцы, башкиры, киргизы.

С валов, празднуя победу, стреляли холостыми зарядами. В заводском поселке звонили жидко, но празднично, как на пасху, А в господском доме трещали двери, звенели разбитые стекла. Казацкие чекмени, азямы, гусарские венгерки, сермяжные зипуны, верблюжьи халаты теснились в дверях, подсаживая друг друга, лезли в окна.

Стреляли в зеркала, рубили на дрова дорогую мебель, в щепки размолотили клавикорды. Под ногами хрустел фарфор, путались затоптанные грязными ногами разорванные материи и меха. Тяжелые тюки бухарских и персидских ковров изрубили саблями в капусту.

Корысти не было. Было лишь желание разнести вдребезги чужую, враждебную жизнь, чтобы не возродилось, не вернулось ненавистное прошлое. Лишь когда добрались до охотничьих комнат графа – радостно зашумели. Торопливо растаскивали дорогие ружья, пистолеты, кинжалы, рогатины. Это нужно, это понадобится, на остальное – наплевать.

Сбросили с вышки подзорную трубу, вслед за ней отправили вниз прятавшегося там немца‑камердинера:

– Колдун!.. Небо трубкой дырявишь!

Заводские работные разгромили контору, вытащили на двор конторские бумаги и книги и подожгли. Плясали хороводом вокруг костра и радостно кричали:

– Горят наши долги!.. Горят наши недоимки!..

– Завод бы не спалили, – забеспокоился Хлопуша.

– Не бойсь! Не тронут. – Жженый светло улыбнулся. – Глянь, они что колодники освобожденные радуются. Сбросили с себя извечные кандалы.

И вдруг ударил себя по лбу.

– Батюшки! А про колодников‑то я и забыл. Ребятушки, кто со мной заводских арестантов освобождать?

Хлопуша и Жженый в сопровождении полсотни людей направились на «стегальный двор». Против большой, но древней избы, в которой жили заводские солдаты‑инвалиды, посередине широкого двора был врыт в землю невысокий и толстый столб. К нему привязывали для порки провинившихся работных. Столб этот на высоте человеческой спины был покрыт зловещими ржавыми пятнами – запекшейся кровью.

В дальнем конце двора темнела «камора» – заводская тюрьма, большая почерневшая от древности землянка, с толстым потолком из бревен. Камнями сбили с дверей «каморы» пудовые замки. Остановились на краю глубокой ямы. Снизу несло пронзительной сыростью и тухлой вонью.

– Сибирным острогам не удаст, – хмуро усмехнувшись, сказал Хлопуша и покачал головой.

– В медвежьей берлоге веселее, – согласился Жженый.