Она отодвигается. Печальная, подавленная. «Какая роковая, какая страшная красота!..» — не думает, а как-то чувствует она.

Что-то пошатнулось и погасло, словно в ее собственной душе. Родилось ли новое? Умерло ли старое? Ах, она ничего не знает! Она словно утонула во мраке его глаз в это коротенькое мгновение. Словно заглянула в бездну. Заманчивую и страшную.

Он молчит, выжидая.

— Да… Вы совсем другой, — говорит она каким-то разбитым голосом. — Ян был как весенний день…

— А я как осенняя ночь?

— Да. Вы не сердитесь? Не сердитесь?

— Нет. Я это знаю сам.

Теперь Мане его жаль. Она бессознательно придвигается ближе. Когда он такой, у нее к нему другие чувства. Простые и нежные.

Он точно читает в ее душе.

— Сядьте со мной, как вы сидели с Яном! — шепчет он робко, как мальчик. — Если я не противен вам, сделайте так!

Она колеблется мгновение. Потом ложится головой на его плеча. Он тихонько обнимает ее.

Ее глаза закрыты. Она не разберет, чье сердце стучит так, что оглушает. Голова кружится Нет дыханья.

Она резко отодвигается.

— Нет! Не могу! Вы не Ян! Не могу! Не сердитесь, пожалуйста! Но… у меня к вам… совсем другое чувство…

— Отвращение? — подсказывает он. И его верхняя губа приподнимается, показывая зубы.

«Не думает ли он, что это улыбка?..» Она внимательно и уже холодно рассматривает его лицо. Да… Вон у него уже седеют виски. И волосы курчавые, как у страшного дяди. Лет через десять-пятнадцать он будет такой же жуткий… Какое сходство! И как она сразу не заметила этого сходства?

Очарование исчезает. Как жаль! Нет. Это даже хорошо. Слишком сильно очарование! Надо взять себя в руки… «Господи, помоги мне! А то влюблюсь без памяти и начну бегать за ним, как гимназистки за учителями. А он будет опять говорить со снисхождением и втайне презирать меня, как других. Но брови… брови!. Они меня сводят с ума!..»

Штейнбах съеживается от ее взгляда и невольно опускает ресницы.

Теперь она видит его в профиль. Ничего в нем хищного, ничего типично еврейского. Какая чудная матовая кожа без блеска и румянца! Какие ноздри!

Вдруг…

Маня сама не знает… Огорчена она или рада? Она видит изъяны этого лица. Уши… Маленькие, красивые, но бледные. Мертвенно-бледные и прозрачные. Как будто… О, какое отвращение! И синеватые веки… Какие-то мертвые… Она вздрагивает невольно. «Жид!..» — громко говорит кто-то в душе Мани. Как она могла об этом забыть?

Когда она встает, холодная и далекая, Штейнбах чувствует, что все потеряно. Он уничтожен. Спрашивать нечего. У нее слишком выразительное лицо.

«Я стар для нее», — думает он. И сердце его сжимается. В первый раз он встречает пренебрежение женщины.

Это конец!

Он даже не просит ее вернуться завтра, когда она идет по аллее, чужая ему и равнодушная. Она жестока, как может быть жестока только молодость. И вся власть его миллионов бессильна покорить фантазию этой девочки, купить ее ласку.

Он сидит, сгорбившись, на скамье. Чувствуя н своих плечах мертвую тяжесть прожитой жизни.

Он прислушивается с какой-то фаталистической покорностью к ее легким замирающим шагам.

Пришла, как весна. И ушла, как юность.

Все кончено…

— Здравствуйте, Штейнбах! Что вы вздрогнули! Неужели вы так задумались, что не слыхали моих шагов? О чем же вы думали? Вы можете мне ответить? Или вы меня не ждали? Или вы меня забыли?

Как всегда целый каскад смеха и слов! И не знаешь, на что отвечать.

Он вскочил, забыв тоску вчерашнего вечера, эту бессонную ночь, свои горькие думы сейчас. Он стоит, сжимая ее руки. Всю ее обнимая жадным взглядом!

О, как она ему нужна, эта девочка! С ее смехом, юностью, жаждой жизни! Как свежий оазис в палящей пустыне. Как сон после утомительной дороги. Как вино, когда жаждешь забвения. Нынче серый день. Собирается дождь. Но она пришла и принесла с собой солнце.

— Я думал, вы не вернетесь…

Она с восторгом глядит на его брови.

— Вы думаете, я уж так богата впечатлениями, что не стану дорожить встречей с вами? Я так много мечтала о вас, что не скоро буду сыта. Вы можете не опасаться…

«У нее нет ни тени кокетства! Это страшно…»

— Я боюсь вам верить. Неужели вы обо мне… думали?

— И я, и Соня. Мы о вас говорили целый год. И я вас видела во сне. Почти каждую ночь!

Она рассказывает ему о встрече на станции.

— Вы помните? Я вас толкнула. Вы меня задели плащом и сказали: «Извините!..»

— Н-нет… Простите… Как это было? Постойте!..

Ее лицо вытягивается и бледнеет. Она видит опять ярко и отчетливо всю разницу их общественного положения. Эту глубокую пропасть, разделяющую их жизни. И через которую только фантазия ее перекинула воздушный мостик.

Она отнимает руку, которую он все время пожимал.

— Вы не помните? Я вижу. Ах, пожалуйста! Ваша деликатность ни при чем. Я чувствую, что вы не помните. Да и что тут странного? Что мы с Соней Для вас? Эта встреча… Мы жили ею целый год… А вы? Оставьте мою руку! Оставьте!

— Вы сердитесь?

— Ах, это слишком мало! «Сердитесь!» Я вас ненавижу! Я целый месяц тогда вас ненавидела…

Он вдруг смеется.

— Какая вы милая! — говорит он неожиданно и мягко. — Как я счастлив, что вы меня ненавидели!

Все разом мешается в ее душе. Над хаосом словно выглянуло солнце. Она смеется всеми ямочками. Зубы сверкают. Сияют глаза. Они опять как товарищи в эту минуту. Равные и близкие.

— Как странно! — говорит она, отдавая ему опять свою руку. — Тот Штейнбах, которого я видела на станции, и вы… совсем разные… Это два лица. Заметили вы, что так бывает всегда? Ни один чей век не похож на то, что мы о нем думаем и чего мы от него ждем, когда мы видим его в первый раз. Поэтому я не люблю знакомиться. Я люблю только мечтать о людях.

— Да будет благословенна на этот раз ваш ошибка! — шепчет он, жадно любуясь ею.

Но она не замечает своей власти над ним. Я полна только собой.

«Какая сила! — думает он. — Она взяла Я сердце. Она держит мою жизнь, и я не знаю, я ничего не знаю, что она сделает, из нее? Уронит ли как этот платочек, на дорогу? Растопчет ли, уходя, равнодушная и жестокая… как вчера? Или позовет за собою… Боже! Я даже не знаю, кто она? Как ее имя? Я встретил ее на этой скамье в одно утро. Загадочную, внезапную, как мою судьбу. И из рук ее я готов принять горе, счастье. Даже смерть! Без ропота и сожалений…»

Она говорит задумчиво:

— Иногда мне жалко, зачем мы познакомились? Какие-то чары исчезли… Греза умерла… Теперь я знаю, как вы говорите, смеетесь… Как от вас пахнет… Ну да, конечно. Что вы удивляетесь? Ха!.. Ха!.. Я всякого человека свой запах. Надо только уметь его слышать. А у меня обоняние тонкое. Знаете? У Яна лицо так чудно пахло весенней свежестью! Яблоками… Я любила наклониться к его бородке и нюхать Опьяняло так… А от вашего лица… когда я вчера положила вам на плечо голову… от вашей бороды пахнет совсем не так…

Штейнбах замирает от ужаса. Пальцы его разом цепенеют.

— Тоже опьяняюще… Только… у меня голова кружится. И сердце стучит… Точно дурман нюхаешь… Вы видели цветок дурмана? Вы такой же… ядовитый.

— Противный?

— Д-да… Прекрасный… Но… Противный…

Они оба смеются. Он с облегчением.

— Я боюсь, что была когда-то собакой. В другом мире, в прошлой жизни. Вы верите в переселение душ? Я верю. Ха! Ха!.. У меня так развито обоняние! Оттого я так люблю цветы, меха. Я не знаю цветка без запаха. У всех есть самый тонкий. И у людей тоже. У Сони один, у дядюшки другой. У одних милый, у других противный…

Шелестящие звуки и шорохи наполняют парк.

— Дождь идет, — говорит Штейнбах огорченно. — Как быть? Где ваш зонтик?

— Ах, он весь в дырочках! Я всегда без зонтика. Я не боюсь дождя.

— Но вы промокнете. Простудитесь. Хотите? (он замирает на мгновение, испуганный своей смелостью и радостью, которая его охватывает). Хотите вы… переждать в доме?

— Где? Где?